«Шенкурск!.. Развеять, как дым, все замыслы интервентов…» – восторженно думал он, еще и еще раз вспоминая подробности своего разговора в Комиссии.
…Предложение идти на Шенкурск, освободить этот глухой, лесной городок от противника поразило Фролова… Распоряжение Семенковского о переброске войск с Северодвинского участка на центральное направление было отменено. А ведь это было главное, к чему Фролов стремился и чего хотели многие из военных работников его, «фроловского» штаба… Да, хорошо, что он лично прибыл сюда! Хорошо, что честно рассказал обо всех настроениях своего участка, о делах партизан, о Макинском отряде и даже о бородаче Шишигине, который ухитрился приволочь на своей широкой медвежьей спине какого-то растерявшегося сержанта и всю дорогу кормил этого парня трофейным шоколадом. Над этим в Комиссии здорово посмеялись. «Я толково все изложил?…» – задал он себе вопрос. Да, конечно, все… Все, что делается сейчас в укрепленном районе, занятом неприятелем… Как там страдает народ, как ждет избавления… Какие неприятельские войска на этом участке… Где и как они укрепились?… Да, все… Неужели с этой точки мы пойдем к Архангельску, сдвинется фронт и прекратится, наконец, постылая «зимовка», вспыхнет бой?
Да, народ оживится… Духом окрепнет. Еще прибавятся партизанские силы. Тут он вспомнил, как твердо обещал Комиссии протащить свои пушки сквозь саженные снега и сугробы… «Мы там ударим, где враг нас не ждет, – снова подумал он. – И крепко ударим».
Через час, простившись с Гриневой, Фролов вернулся на станцию, чтобы поскорее оформиться у коменданта. «Да, да… Как можно скорее домой… Мои-то волнуются, верно… Но как я их обрадую, когда приеду».
Пути были забиты пустыми составами, пригнанными сегодня из-под Глазова. Мигали красные и зеленые огоньки стрелок. Раздавались частые гудки маневрового паровоза. Слышалось звяканье буферов, ржанье лошадей, тяжелый стук вкатываемых на платформы орудий. Все на станции говорило об усиленной подготовке к упорным боям, все звало Фролова к берегам Северной Двины, к своим бойцам и товарищам… «Скорее, скорее…» – торопил он и себя и комендантских писарей, выхлопатывая проездные документы.
На Шенкурск Красная Армия шла в трех направлениях: первое – западное, со станции Няндома Вологодской железной дороги, через леса и болота, второе – восточное, из селения Кодемы, также по лесам. И третье – центральное – линия главного удара – Вельско-Шенкурский почтовый тракт, тянувшийся по левому берегу Ваги от городка Вельска, через село Благовещенск. Движение всех трех колонн было начато с таким расчетом, чтобы к девятнадцатому января они могли занять исходное положение к бою, охватив с трех сторон Шенкурский район, и начать штурм Шенкурска по реке Ваге, вдоль ее правого берега. Отряд партизан Макина действовал за Шенкурском, в тылу у врага.
Помимо Макинского отряда, на Ваге образовались Вельский, Суландский и многие другие партизанские отряды. Некоторые из них влились затем в центральную колонну Фролова.
В совершенстве зная каждую тропинку этой местности, красные партизаны легко проникали в тыл противника и были незаменимыми разведчиками.
Всюду действовали партизаны, ходившие в бой с лозунгом: «Смерть интервентам!»
Ввиду особых обстоятельств, на Фролова, по решению высшего командования, было возложено не только политическое, но и оперативное руководство войсками, идущими на Шенкурск. Драницын был к нему прикомандирован как военный специалист. Оба они находились в центральной колонне.
План окружения противника с трех сторон был разработан Фроловым и Драницыным совместно.
Подступы к городу защищались тремя укрепленными участками, господствовавшими над местностью. Каждое из укреплений противник хорошо снабдил артиллерией и пулеметами. Сам Шенкурск, стоящий на правом берегу Ваги, был обнесен тремя рядами проволочных заграждений и окружен шестнадцатью блокгаузами,[4] каждый из которых имел до шести пулеметных гнезд. Кроме подвижной артиллерии, состоявшей из двадцати орудий, в Шенкурске была еще и морская, крупнокалиберная, на бетонных установках.
Все три колонны шли днем и ночью, невзирая на разыгравшуюся в эти дни метель.
Особенно тяжело пришлось восточной и западной, пробиравшимся по снежной целине. Их путь был гораздо длиннее, чем у центральной, местность глуше, почти без селений, тайга да болота. Красноармейцы по пояс увязали в снегу, лошади выбивались из сил, и людям приходилось впрягаться в сани и самим тащить орудия, пулеметы, боевые припасы и продовольствие, приходилось ночевать у костров на морозе.
Но тяжелее всего было отсутствие хорошей связи между колоннами. О степени продвижения флангов Фролов узнавал с запозданием, что усложняло развертывание операции.
Несмотря на все эти трудности и лишения, колонны упорно продвигались вперед.
Сквозь лес, стоявший сплошной стеной, пробивалось багряное зимнее солнце. Замерзшие, покрытые толстым слоем снега деревья клонили долу свои отягченные ветви. В лесу стояла тишина. Только лось выбегал иногда на придорожную поляну и, раздувая ноздри, принюхиваясь к воздуху, поводил своей красивой головой с ветвистыми рогами.
Тройка мохнатых лошадок бежала дружно, санный возок нырял в пушистых сугробах, на расписной дуге коренника задорно бренчал колокольчик.
Седоки ехали почти без отдыха. Останавливались лишь затем, чтобы перезаложить лошадей в деревушках, кое-где встречавшихся на пути, и мчались дальше по лесным дорогам из Красноборска к Вельско-Шенкурскому тракту, не зная ни сна, ни усталости.
На облучке рядом с ямщиком трясся вестовой Соколов. В санях, прижавшись друг к другу и закутавшись в «совики», шубы из оленьего меха, сидели Фролов и Драницын.
За этот долгий совместный путь они уже успели переговорить обо всем: о прошлом и настоящем, о Павлине Виноградове, которого оба не могли забыть, о случайных встречах, порой определяющих всю дальнейшую судьбу, о жизни, о любви. Посмеиваясь, они уверяли друг друга, что до самой смерти останутся холостяками и солдатами…
Но о чем бы ни шел разговор, одна и та же беспокойная мысль неотступно тревожила обоих – мысль о предстоящих боях, о выполнении боевой задачи, о взятии Шенкурска.
На второй день пути в одной из деревень они догнали шедший к фронту конный отряд Хаджи-Мурата.
Фролов полагал, что Хаджи-Мурат остался в Красноборске. Еще два месяца тому назад горец был тяжело ранен в ногу, рана у него не заживала. Каково же было удивление комиссара, когда ординарец Акбар доложил, что его командир идет с отрядом.
Фролов вспылил.
– Да ему же приказано было остаться! Передай начальнику, чтобы он явился ко мне…
– Понял, – сказал Акбар, покачав головой.
Фролов и Драницын зашли в избу, отведенную для постоя. Радушная хозяйка угостила их «макивом», похлебкой из соленой трески. Не успели они поесть, как в сенях послышался стук костылей.
Драницын усмехнулся, задержав ложку у рта.
– Мурат! Собственной персоной!
Действительно, это был Хаджи-Мурат. Остановившись на пороге избы, он приложил руку к газырям черкески.
– Ослушник… – сказал Фролов. – Ты что выдумал? Садись.
– Нет.
Мурат стоял в дверях. В руке у него была плетка. Он пристально посмотрел на Фролова и спросил:
– Ты, комиссар, назначил командовать Крайнева?
– Да, я… – несколько смущенный, проговорил Фролов. – Крайнев пошел со своим отрядом. Вернее сказать, с конной разведкой… Он будет в центральной колонне. А твои конники в правой, восточной…
– Мои орлята… и без меня? – оскорбившись, сказал Хаджи-Мурат. – А потом… когда соединятся? Кто будет командовать? Ты думал, комиссар?
Он щелкнул языком.
– Ты ранен… А поход нешуточный, – сказал Фролов. – В таком деле раненый – и себе и другим обуза. Я же о тебе забочусь, чудак ты этакий. Поправишься – дело другое.
– Все идут! Хаджи-Мурат не идет?
– Во-первых, не все. А во-вторых, вот что… – уже сердито сказал Фролов. – Ты находишься в армии. Так не заводи свои порядки! Без лечебной комиссии нельзя.
– Я не лазарет был. Меня кто лечил? – Хаджи-Мурат сдвинул брови. – Комиссия? Я сам себя лечил! На конюшне.
Он скинул с плеч бурку и бросил костыли.
– Лезгинку плясать?
– Слушай, Мурат. Твои чувства мне понятны, но лучше тебе все-таки…
– Нет! – с негодованием прервал его горец. – Только смерть меня сразит! Я сам дохтур… Палки я носил, чтобы ран не портить. Хочу на Шенкурск!
Он поднял костыли и один за другим сломал их о колено. – Пожалста!
Драницын поморщился с невольным раздражением кадрового военного, которому казались странными сцены подобного рода. Но Фролов внимательно следил за Хаджи-Муратом.
Горец, лукаво подмигнув, подвел Фролова к окну.
– Смотри, – сказал он. – Весь отряд просит!
