— Чем дальше он царствует, тем более оказывает непостоянства, жестокости, несправедливости, — негромко сказал он. — А щедроты свои рассыпает также без всякого рассмотрения и делает этим больше завистливых, нежели благодарных.
Тучков молчал, но Философову было достаточно, что его слушают. Не каждому он мог сказать такие слова.
— Беспокоит меня и то, что он слишком долго царствует, и я опасаюсь, чтоб, насмотревшись его примеров, молодые Александр и Константин не остроптивели. Какая в будущем надежда для Отечества?
Тучков вскинул голову: слишком долго? Еще и двух лет не прошло… Хотя, по правде говоря, и у него было такое же ощущение. В самом деле, столько перемен, тревог, передряг уже довелось испытать, а сколько еще предстоит! Время принято измерять часами, днями, годами, но оно как строптивый конь: то мчится без оглядки, закусив удила, а то топчется на месте, хоть ты его шенкелем. Если задуматься, то время не река, текущая мимо человека, а дорога, по которой сам человек то бежит во весь дух, если ясно видит цель свою, то еле влачится, озираясь по сторонам, а то и вовсе застывает на месте, пораженный неким… чувством, заставляющим его забыть обо всём. Время следует измерять событиями. Проводимое в страданиях, оно тянется бесконечно. Счастье же длится одновременно мгновение и вечность. Это он только сейчас и понял. А что касается надежды… Генерал уже стар. Старики часто ругают молодых, считая их неисправимыми, словно не знают, что с годами люди меняются, да и характер человека не всегда лежит на поверхности, чаще скрыт в глубине, не видный невнимательному взгляду. Как знать, что думают великие князья, глядя на своего отца и государя? Осуждать его им не пристало, долг сыновний велит ему покоряться, но это не значит, что в будущей жизни они станут руководствоваться его примером.
Михаил Михайлович вздохнул, оперся ладонями на колени и поднялся со стула.
— Ну, спасибо за помощь. Поеду обратно.
— Как? Вы же только что приехали! Я сейчас прикажу самовар…
— Не нужно. Чем меньше людей меня видело, тем лучше. Прощай.
Тучков вышел его проводить, а потом велел подать себе чаю. Ему стало грустно чуть не до слез. Вот и Философов уйдет на покой — умный, добрый человек. Сколько раз он помогал Сергею Алексеевичу советом… К кому теперь обратиться в случае беды?
Семен Гаврилович Зорич, шкловский барин, Тучкову благоволит, но он у императора в немилости. Шклов — еврейское местечко на пятьсот семь дворов и окрестные земли с десятком тысяч крепостных — ему подарила в семьдесят восьмом году императрица, выкупив у Адама Казимира Чарторыйского, и дважды побывала здесь — проездом в Могилёв и обратно. Ведь Зорич тоже был ее «милым другом», правда, всего один год. В местечке, жившем за счет ярмарок и торговли, Семен Гаврилович завел мануфактуры — шелковую и суконную, парусиновую фабрику, канатную, кирпичный завод, кожевенный, свечной, пивоварню, принялся разводить лошадей и основал военное училище на сорок кадетов, построив для него каменный дом с библиотекой, манежем и каруселью. На заводах работали крепостные, которых Зорич закладывал и перезакладывал, а то и объявлял умершими или беглыми, потому что денег ему вечно не хватало. Да, жил на широкую ногу, новый деревянный дом себе выстроил взамен ветхой усадьбы Чарторыйских, родных и знакомых поселил в Шклове, назначив им содержание, но ведь не всё ж себе! Учителей, офицеров, обслугу для кадетов нанимал на собственные средства, покупал для них научные инструменты, книги, построил больницу для неимущих, оранжерею, театр… Когда его дом сгорел, Зорич поселился у своей родственницы-вдовы, занимая всего три комнаты, зато в больших оранжерейных залах устраивал концерты, балы и приемы каждые два-три дня, накрывая великолепные столы на несколько десятков особ. А какие в Шклове праздники, фейерверки, иллюминации! Кадеты разыгрывают в театре французские пьесы получше заезжих артистов, крестьяне поют, юные поселянки танцуют в балетах. И, конечно, каждую ночь — карты, всепоглощающая зоричева страсть…
К моменту воцарения Павла Петровича долги Зорича достигли миллиона рублей. Государь учредил опеку над его имениями, вызвал его в Петербург и принял на службу, сделав шефом Изюмского гусарского полка, который преобразовали в легкоконный, и произведя в генерал-лейтенанты. Однако уже в сентябре девяносто седьмого император уволил Зорича от службы и выслал обратно в Шклов. Семен Гаврилович ехать не хотел, полк сдавать отказался, его арестовали и выслали силой… Что произошло? Говорили, будто Зорич растратил казенные деньги и использовал нижних чинов для работы на личных постройках. Тучкову он рассказывал совсем иное: прежний генерал принуждал его принимать худых лошадей вместо хороших, и Зорич пожаловался на него государю. Тогда тот интриган пошел на хитрость. Один из офицеров зоричева полка, желая избавиться от негодных лошадей, решил некоторых продать; генерал подослал к нему своего человека, который предложил за старую клячу хорошие деньги; молодой офицер, неопытный в таких делах, с радостью согласился, а государю представили всё дело как аферу Зорича…
Почему Тучков не должен верить Семену Гавриловичу? Они оба боевые офицеры, у Зорича есть орден Святого Георгия четвертой степени за дело под Дубоссарами. О переменчивости характера государя Сергей Алексеевич знает не понаслышке. Да и с какой стати Зоричу обманывать молодого человека, почти что родственника?
Да-да, может статься, что уже этой осенью Тучков распрощается с холостяцкой жизнью. Наденька, Nadine, племянница Зорича… Если бы не она да не затеи ее дядюшки, в Шклове можно было бы спиться от тоски. Сегодня вечером они увидятся. Она обещала ему первый и четвертый танец…
Но вскоре после полудня прискакал фельдъегерь с приказом Фанагорийскому полку немедленно выступить в поход в Жемайтию, к прусской границе. Сергей Алексеевич едва успел забежать к Зоричу и оставить записку для Наденьки; Семен Гаврилович поцеловал его в лоб и перекрестил.
Рота за ротой уходила из Шклова; впереди шагали песельники, распевая веселые частушки с задорным посвистом; пылила дорога, фыркали лошади, мотая головами. В это время зоричевы крепостные громили лавки еврейских купцов, написавших (уже третью!) жалобу государю на то, что Шкловский барин облагает их непосильными поборами и продает им водку втридорога для шинков, а кто ее там купит по такой цене? Звенели стекла, трещали рамы под ударами топора; вылетали наружу лавки, стулья, бутыли, бочонки; штуки добротного сукна шлепались в жирную грязь. Бежали вдоль улицы женщины, крича и рыдая, заламывали руки и рвали на себе волосы, а в это время их мужей волокли на гауптвахту под надзором того самого полицмейстера, к которому они взывали о помощи.
***
Продавать Корсунь жалко, а что делать? Столько забот, трудов, воспоминаний… Но Понятовскому всего сорок три года — рано хоронить себя среди руин блестящего прошлого, особенно когда есть надежда на достойное будущее. И это будущее никак не связано с Россией: он отказался и от звания фельдмаршала, и от должности генерал-губернатора, император теперь относится к нему с холодком. Soit, ему это всё равно. Он приехал в Петербург, чтобы не остаться нищим. L’argent ne fait pas le bonheur mais y contribue [24], как говорят французы. Он продает свою славу, чтобы купить свободу.
На староство в Киевской губернии нашлась покупательница — графиня Александра Браницкая. Ее супруг, решивший, что с него довольно, собирается подать в отставку и удалиться от двора в Белую Церковь, а оттуда до Корсуня — каких-то сто пятнадцать верст, два дня пути не торопясь.
Двадцать лет — Иисусе, двадцать лет! Станислав был еще совсем молод, когда вступил во владение этим имением. Ему хотелось славы, веселья, новых впечатлений. Он путешествовал по Германии, был в Италии… Но когда он приехал в Корсунь со своим адъютантом Иоганном Генрихом Мюнцем из Эльзаса, они оба влюбились в красоту этого древнего края. Любой писатель непременно взялся бы за рыцарский роман, увидев башни старого замка над глубоким рвом, отделяющим его от Рыночной площади, и заросли терновника над Росью, воды которой вскипали белой пеной, мчась буйными струями вдоль каменистых берегов. А Мюнц был художник, он принялся строить новый дворец, который объединял в себе черты мавританской архитектуры и неоготического стиля. Правда, так и не достроил; завершал работу уже шотландец Джон Линдсей. Мюнц умер совсем недавно в Касселе… Мир его праху.
