вниз. Она зигзагом режет лестницу влево-вправо, босиком, рвет чулок, задевает мизинцем стойку перил, в другой момент скрючилась бы от боли, но не сейчас.
Пролет. Пролет. Пролет. Так от бессилия учатся летать. Она уже почти не касается ногами ступеней.
Четвертый этаж. Лифт со знакомым гулом останавливается внизу.
Третий. Звук открывающихся дверей.
Второй. Тихо.
Пролет. Двери закрылись.
Первый. На площадке у лифта никого. Только поехавшая наверх полоска света сквозь неплотно прилегающую прорезиненную прокладку внешних створок.
Не успела. Монтейру зашел в лифт с ее мамой и дочкой?!
Так быстро обратно наверх ей не взбежать. Остается только кричать.
— Мама! Маааама! Маа….
И кто-то зажимает ей рот. Скосив глаза на зажавшую ей рот руку, видит, что не хватает одной фаланги на указательном пальце.
Таня
Москва. 1988 год. Декабрь
Татьяна в Останкино закрывает свой кабинет ключом с брелоком с волчонком Вучко, который в 1984-м повесил на газетный стенд Олег.
Мимо по коридору проходит вернувшийся из командировки Коллега.
— Откуда? — спросит Таня.
— Из Югославии. Белград, Сараево.
— И как там?!
— Похоже, будет война.
— А когда-то была Олимпиада…
Татьяна идет дальше по коридору второго студийного этажа. Навстречу из студии выходят Начальник, ее муж, с гостем. Татьяна узнает в госте того самого Гэбэшника, который в 1983-м допрашивал их с Олегом после рок-концерта.
— Таня, это Панин Андрей Александрович, руководитель исполкома демократического движения. Вы не знакомы?
Татьяна внимательно смотрит на Гэбэшника, после паузы отвечает:
— Нет!
В видеомонтажной в углу лежит большая сумка.
Руководитель молодежной редакции Сагалаев отговаривает Татьяну от командировки:
— Куда ты поедешь?! После ожога, беременная. Тебе нельзя ехать!
— Мне нельзя оставаться!
Вымученно улыбается.
Таня вытаскивает из кармана обрывок страницы «Московских новостей» с интервью председателя первого советского концерна Михаила Бочарова, на котором Олег что-то писал на газетном стенде в Лужниках.
Перечитывает.
«Жизнь не закончилась, Танька! Старость мы все равно встретим вместе!»
— Это не командировка, Эдуард Михайлович, почти отпуск! Все условия для беременных — «Нарзан», персики, гранаты. Ереван, Ленинакан, какой-то крохотный городишко, никак название не запомню… Спитак.
Сагалаев подписывает командировку, выходит.
Камера отъезжает. За спиной Тани мы видим календарь. Передвижной кружочек на первых числах декабря 1988-го.
Финальные титры на кадрах землетрясения в Спитаке под ту же музыку, что звучала на рок-концерте в 1983-м.
Сценаристка
Португалия. Алгарве
Дочитав мою заявку на сценарий про восьмидесятые, дочка поднимает голову. Недоумение в ее глазах.
— Почему ты не рассказывала?!
— Так сериал не случился. Что-то не срослось. Кирилл «Изображая жертву» начал снимать. Моя заявка тогда так и осталась заявкой.
— Я не про сериал.
Дочка смотрит внимательно.
— Почему. Ты. Мне. Не рассказывала?!!
И дальше ночь, долгую-долгую ночь рассказываю все, что должна была рассказать ей давно. С самого начала, с практики в молодежной редакции, где моим начальником был ее отец. Со знакомства с Олегом. С Лушки. С той командировки в Спитак, где мы обе под завалами ждали, пока нас раскопают. И где я выжила потому, что не выжить не могла — дочка уже была внутри. Долгие и холодные, ледяные от стужи тридцать восемь часов, пока нас нашли и откапывали, я говорила с ней, обещая, что мы будем жить.
Дочка плачет.
— Почему ты раньше не рассказывала!
После целой ночи разговоров с дочкой просыпаюсь намного позже обычного.
Спугнув нескольких наглых чаек, клюющих что-то со стола, выхожу на балкон. И, не успев присесть к столику, замечаю, что на открытой лестнице блока «А» какой-то пожилой мужчина разговаривает с представляющейся кинопродюсершей дамой с грудью пятого размера. Мануэла говорила, ее зовут Розой. Бурно разговаривает. Похоже на выяснение отношений.
Подхожу к перилам, вглядываюсь. Мужчина поворачивается — невысокая, чуть сгорбленная фигура. Сгорбленная.
Мало ли сгорбленных людей. Тем более на Сагреше издали рассмотреть ничего не смогла, только сгорбленную фигуру и темную ветровку заметила. Но сейчас сгорбленный мужчина разговаривает с дамой, которая пыталась делать его дочери искусственное дыхание.
Роза хватается за голову, трет виски. Сгорбленный протягивает ей бутылку воды. Роза пьет, захлебывается, отшвыривает бутылку обратно сгорбленному и снова трет виски.
Нужно узнать у Мануэлы, кто он.
И нужно все рассказать Комиссариу, отдать ему телефон профессора, пусть дальше сам. А то называется, приехала писать и с дочкой время проводить, а сама за чужими трупами побежала.
Нужно сварить кофе. Иду на кухню. Дочка проснулась раньше меня, наливает себе уже третью чашку — привычка у нее все время в новую чашку наливать, первые две пустые, с кофейными разводами остались на балконном столике после ее завтрака — и снова ругается с кем-то по телефону. Про прошлое мы ночью долго говорили, но стоило спросить, что за неприятности у нее на работе, как снова тот же ответ: «Ну мам…»
Глажу ее по голове.
— Все хорошо, моя маленькая! Все хорошо.
Не отмахивается от меня, смахивает слезы, или мне показалось, кивает на телефон, мол, разговор важный, уходит в другую комнату. А я возвращаюсь на балкон и босыми ногами наступаю на что-то хрустящее.
Ох!
Дочка оставила на столике пачку хлопьев. Чайки все расклевали, даже коробку разодрали, а недоклеванные ими хлопья теперь разбросаны по всему балкону.
Где в этих апартаментах пылесос? В прихожей нет, в шкафу нет, нигде нет, но должен же быть пылесос. Мануэле снова звонить придется, хотя… Консьержка в самый первый день, до того, как мы вышли на балкон и увидели в бассейне труп, показывала, что пылесос в этом элитном комплексе тоже элитный. Навороченный. На все три этажа сразу — в апартаментах только шланг, который вытаскивается из стены и в ней же исчезает, а за стеной какая-то специальная система, в которую все и всасывается.
Вместе со шлангом с широкой насадкой возвращаюсь на балкон. Навороченный пылесос свою навороченность оправдывает — всасывает все за секунды, раскрошенных хлопьев на полу почти не остается, только под столом и стульями собрать и…
И… вместе с хлопьями навороченный пылесос в одно мгновение засасывает мой брелок, который чайки свалили со столика.
Мой брелок с волчонком Вучко, талисманом зимней Олимпиады в Сараево. Который зимой восемьдесят четвертого нашла на газетном стенде в Лужниках, где мы с Олегом оставляли друг другу послания. И который я бережно хранила все годы — и в ссоре, и после.
Брелок как талисман. Не только давно прошедшей олимпиады, но и моей любви. Который теперь втянул в свое нутро навороченный пылесос.
И что делать?
Был бы пылесос обычный, достать
