- При чем тут Лжесиявуш?
- Его поймали, живьем содрали с него кожу, набили соломой и возили по городам для острастки. Так бывает со всеми самозванцами.
Сказав это, Баязид вонзил Лжемустафе нож в горло, тот захрипел, заклокотал кровью и повалился прямо в костер.
- Я султанский сын Баязид! - крикнул шах-заде. - А это презренный самозванец, обманувший всех вас!
И, рванув свой халат, он показал им свой золотой панцирь. Но золото не ослепило этих людей, их поразила смерть того, за кем они шли, кому верили. Теперь он был мертв, и они стали беспомощными, как дети.
Молча расходились по своим горам, а Баязид, отослав султану голову самозванца, поехал в Эдирне ждать помилования из Стамбула. Вместо помилования ему определили Амасию.
Чтобы хоть немного утешить своего любимого сына, Роксолана написала Баязиду, что Амасия славится своими яблоками. Могла бы еще добавить: и смертями.
Вспоминала название этого далекого города с содроганием. Почему Баязид не остался в Рогатине, когда посылала его туда совсем еще юным? И почему не послала его с Гасаном снова в свою землю? Может, затерялся бы там, как Гасан, о котором нет никаких вестей вот уже три лета.
А Гасан лежал у днепровского берега (может, у самой днепровской воды?), и красное солнце, садившееся над камышами, печально освещало его лицо, его кровь.
Воды Днепра текли мимо него к морю, не вытекая, плыла вода, плыла земля, и Гасан тоже плыл медленно и неустанно, и казалось, что сидит рядом с дьяком Матвеем Ивановичем на лавке, покрытой красным московским сукном, а их тяжара выплывает на вольные воды и весла играют в солнечных лучах, и молодые лодочники, поснимав свои стеганые ватные кафтаны, оставшись в одних сорочках, дружно напевают:
Пойду, пойду,
Под Царь-город подойду,
Вышибу, вышибу,
Копьем стенку вышибу!
Выкачу, выкачу,
С казной бочку выкачу!
Вынесу, вынесу,
Лисью шубу вынесу!
Земля родная! Вижу тебя, щедрую и цветущую, вижу степи твои широкие и реки, полные покоя и грусти, вижу твои лебединые рассветы после ночи, и леса, трепещущие, словно крылья птиц, и небо высокое, будто улыбка моей матери, которой я не знаю.
Потерял счет дням и месяцам: то у короля польского, то у московского царя, среди снегов и морозов. Вспоминает ли еще о нем та несчастная вельможная женщина, которая послала его в этот далекий путь?
У короля он так ничего и не высидел. Может, ему и верили, но все его просьбы, уговоры оставляли без внимания, отделываясь лишь почтительными улыбками. Уже три года султан воюет с шахом и изнурен до предела? Скоро все народы вздохнут с облегчением. Не хочет ли пан посол принять участие в охоте на зубра? Это же такое редкостное развлечение! Империя ослаблена? Стамбул без войска, окраинные санджаки растеряны и напуганы? Это было бы весьма полезно для христианского мира. А не хочет ли пан посол осуществить небольшое путешествие в имение их первого архибискупа? После этого путешествия ему было бы о чем рассказать в Стамбуле.
Так с ним обращались. Могли держать хотя бы и до скончания века, а он терзался душой и со страхом думал: что же привезет той, которая его послала? Счел бы за благо не возвращаться никогда, чем снова предстать пред нею с пустыми руками и с пустыми словами.
Отчаявшись, метнулся к московскому царю. Примкнул к их посольству, которое привезло королю уже не первое послание своего загадочного властелина, добивавшегося признать за ним царский титул, не знал, как себя назвать, махнул рукой: как-нибудь да обойдется. Послом называться в Москве не мог, потому что не было при нем писем к Ивану Васильевичу, ни грамот, ни полномочий. Он помнил полные отчаяния слова Роксоланы о том, чтобы подготовить короля или царя нанести удары по султанским вассалам и санджакам на Днепре и на Днестре. Но что слова? Кто их станет слушать, кто поверит? Посоветовавшись со своими Гасанами и с московскими послами, решил сказать все, как было на самом деле. Он султанский посол к королю, хотя происхождения христианского, то есть пленный. Теперь убегает от султана, чтобы возвратиться к своему народу, и имеет для московского царя важные вести о самом султане и его вассале - хане крымском.
Послы в те времена меняли своих властелинов, как приблудные псы хозяев. Бегали от одного к другому, выбирали, какой больше платит, иногда служили двоим, а то и нескольким властелинам, как это делал Иероним Ласский, никто и не удивлялся этому, а если кто страдал от этого, то прежде всего сами же послы, рисковавшие собственной жизнью, в особенности когда отправлялись к какому-нибудь деспоту. Селим Явуз, отец Сулеймана, казнил нескольких иноземных послов, а когда великий муфтий обратил его внимание на то, что шариат не велит убивать посла не в его земле, султан ответил: "Тогда пускай повесят его на веревке, сплетенной в его же земле, и мы соблюдем шариат!"
В Москве Гасану был выделен за плату дом с приставом, который оберегал турецких людей от всех охочих. Дан был еще и писарь, заботившийся о еде и всем необходимом, а также помогавший сноситься с великими людьми, как называли царских вельмож и дьяков по приказам. К царю Гасан пробиться не мог, ему сказано об этом твердо и недвусмысленно. Ибо кто он такой? Беглец и предатель? Бежал от турецкого султана, вот и все. Хочет что-то сказать важное? Пусть скажет. Должен просить милости у царя, но упаси боже надоедать ему своим домогательством. Заявил ли о своих товарах, которые вез в Москву, и уплатил ли пошлину? Нет у него товаров, а только золото для пропитания? Золото тоже товар. С рубля следует заплатить по семь денег пошлины.
Люди Гасана мерзли среди снегов и умирали от тоски и постоянного ожидания. Он писал и писал царю, зная, что дальше дьяков его писания не идут, но другого выхода у него не было. Угрожал, что султан вскоре возвратится в Стамбул и тогда хан, тихо сидевший в Крыму, пока высокий его покровитель воевал с шахом, снова начнет налеты на окраины Московского государства и попытается ударить и на Москву. В своих письмах Гасан ссылался на свой собственный опыт служения при султанском дворе и знания обычаев всех окраинных санджаков Османской империи. На султаншу ссылаться не решался, брал все на себя, давно смирившись с мыслью, что принесен в жертву делу намного более высокому, чем его жизнь.
Наконец царю было сказано о Гасане и о тревожных вестях, которые он принес, к счастью, лазутчики, посланнные вниз по Дону, тоже принесли вести о злых намерениях крымчаков, - и наконец свершилось: Иван Васильевич послал дьяка Ржевского с людьми далеко за московские заставы на Оке и на Дону, вплоть до Путивля, чтобы изготовил там за зиму струги и спустился по реке Псел, а потом по Днепру на низ, поближе к улусам крымским для разведки и добычи "языков", то есть пленных. Так далеко на юг московское войско еще никогда не ходило, люди Ржевского подвергались огромной опасности. Поэтому в качестве проводника и назначен был Гасан, но все его люди были оставлены в Москве как заложники, да и за самим велено было всячески присматривать в течение всего похода, чтобы не допустить измены, не дать ему втянуть войско в подготовленную западню.
Кто он был? Без роду, без племени, без воспоминания, без истории, даже имя носил чужое. В летописи остается упоминание: "Выбежал из Крыма пленный и сказал..." Нет имени, и не вся правда сказана - так перепутаны пути людские.
Целую зиму изнывал в избушке возле дьяка Матвея Ивановича, пробовал помогать его людям сколачивать струги, но не умел, только мешал. Единственное, чему он мог научить, - рубиться на саблях да стрелять из ружей, которые называются здесь пищалями. В этом деле он был непревзойденным мастером, а поскольку огненного припаса у дьяка было больше, чем харчей для войска, то Гасан имел возможность передать свое удивительное янычарское умение и завоевал немалое уважение даже у самого Матвея Ивановича.
Тот по-своему жалел этого безродного усатого человека, по ночам, сидя в темноте возле затухающего огня, разомлев от подогретых медов травяных, хвалился дьяк своей родословной, которая корнями уходила в давние времена, чуть ли не к истокам государства Киевского. Родом из князей Смоленских. Его предок Федор Федорович был удельным князем города Ржева. До сих пор еще часть Ржева на правом берегу Волги так и называется Князь-Федоровская. Самый счастливый из князей Ржевских, Родион Федорович, погиб в битве Куликовской. Стоял, защищая плечо Дмитрия Донского, пал, не отступив, ибо это было поле чести всей земли Русской. И после битвы Куликовской татары откатились далеко за Перекоп.
- Чтобы совершать набеги на Украину, - заметил Гасан.
- А вот мы им покажем! - хлопнул его по плечу дьяк.
За зиму приготовили около сотни стругов. Дерево было сырое, Гасан не верил, что эти посудины будут держаться на воде, но его опасения были напрасными, в струги садилось по двадцать и по тридцать воинов, и они плыли. Войско не вызывало особенного восторга у бывшего янычара. Оружие луки, копья, топоры да басалыки[42], пищаль одна на десятерых, правда, огненного припаса было достаточно. Сабли только у дьяка да у боярских детей, у них же стальные латы и кольчуги, а все прочие одеты были в стеганые ватные кафтаны, которые вряд ли могли защитить от татарских стрел. Поражала Гасана нищенская еда этих людей. Хотя и сам, сколько помнил себя, жил впроголодь, потому что янычары наедались только во время ограбления захваченных городов, но все же привык иметь каждый день горсть риса в котелке. Эти же люди могли не есть день и два и терпели, не жаловались, еще и напевали свои веселые песни:
