— Что мне там делать? — грустно улыбался он. — Все равно кредит мой после такого вторжения подорван безнадежно. В торговом мире репутация, как корабль, строится несколько лет, а сгорает в одночасье.
Дебаты по их делу затянулись дотемна. Караульня была отделена от зала заседаний двойной дверью, но когда страсти разгорелись, отдельные выкрики стали долетать до них. Потом кто-то несколько раз грохнул кулаком по столу и крикнул:
— Вы должны сокрушить этих людей!
Они узнали голос Кромвеля.
— Говорю вам, у нас нет другого выхода, как раздавить их. Иначе они раздавят нас.
Голос свободно проникал через массивные двери, Лилберну почти не приходилось напрягать слух.
— Сколько затрачено сил, крови, денег! Сколько страданий, сколько многолетних трудов принесено в жертву нашей победе. И если мы сейчас дадим вырвать ее из наших рук, если уступим ничтожной шайке крикунов — да мы станем посмешищем всего мира. И вся вина за великое дело, пущенное прахом, падет на наши головы. Мы пытались урезонить их, пытались договориться. Довольно. Повторяю, они не уймутся до тех пор, пока мы не сокрушим их. У нас нет выбора.
Вскоре после этого заседание Государственного совета закончилось и арестованным было объявлено решение: все трое обвинялись в государственной измене и ожидать суда должны были в тюрьме. В выпуске под залог им было отказано.
По пустой реке, вниз по течению барка шла гораздо легче, иглы звездного света ломались на шлемах и кирасах стражников, на выныривающих из черной воды веслах, и Лилберн, усталый и опустошенный, думал только о том, стоит или не стоит ввязываться в свару с комендантом Тауэра, добиваясь для себя и друзей тех камер окнами на юг, пол которых хоть немного согревался крепостной кухней внизу.
Апрель, 1649«Сегодня сотни женщин собрались у палаты общин, чтобы подать петицию в защиту арестованных левеллеров. Солдаты обращались с ними грубо и бесчеловечно, сгоняли со ступеней прикладами мушкетов, бросали под ноги петарды. Только двадцать из них были допущены внутрь, и их предводительница представила петицию. Но один член парламента сказал, что не женское это дело ходить с петициями и лучше бы они оставались дома мыть тарелки. „Если у кого и остались еще тарелки, — отвечала женщина, — то не осталось, что класть на них“. „Все же странно и необычно, — сказал другой, — когда женщины являются с прошениями в парламент“. „Странно еще не значит незаконно. Отрубить голову королю было делом тоже довольно необычным, но, полагаю, вы оправдываете его“».
Из газетного отчета
6 мая, 1649«После того как власть, печать и само имя парламента были узурпированы военной хунтой, жизнь, свобода и, состояние каждого человека оказались в полной зависимости от воли этих людей. Не осталось ни закона, ни справедливости, ни права. Тяготам народа нет облегчения, варварские налоги не отменяют, воплей и стонов бедных не слышат, нищета и голод обрушиваются на нас мощным потоком и уже затопили некоторые части страны. Поэтому мы объявляем всему вольному народу Англии и всему миру, что мы решили подняться с мечами в руках, чтобы освободить себя и землю наших отцов от рабства и угнетения, отомстить за кровь расстрелянных солдат и добиться устроения нашей несчастной нации на тех справедливых основах, какие предложены в „Народном соглашении“, выпущенном 1 мая этого года узниками Тауэра, подполковником Джоном Лилберном, мистером Уолвином и Овертоном. И мы заявляем, что, если хоть волос с их головы упадет по вине тех тиранов, которые держат их в незаконном заключении, мы с помощью божьей отомстим им и их прислужникам во сто крат страшнее».
Капитан Томпсон. «Знамя Англии». (Декларация восставших частей)
14 мая, 1649«Когда офицеры оставили нас, наши двенадцать рот выбрали новых и с развернутыми знаменами выступили из лагеря. К вечеру того же дня мы пришли в Берфорд, где парламентеры, посланные генералом Ферфаксом, догнали нас и вступили в переговоры. Имея донесения, что войска генерал-лейтенанта Кромвеля приближаются, мы стали упрекать парламентеров в том, что они хотят обмануть и предать нас, но те клялись, что до получения нашего ответа никаких враждебных действий предпринято не будет. Однако в ту же ночь эти войска ворвались в город с двух сторон, выкрикивая проклятия и угрозы, застигли нас врасплох и посредством такого предательского нападения разбили. Те, с кем мы вместе семь лет защищали английские вольности и свободы, обошлись с нами хуже, чем с кавалерами, — содрали с нас одежду, ограбили и заперли в церковь, говоря, что всех нас осудят на смерть. Кромвель стоял тут же, наблюдая, как трое из сдавшихся были расстреляны без суда».
Из декларации шести солдат, участвовавших в мятеже
17 мая, 1649«Остатки восставших под командой капитана Томпсона, будучи выбиты из Нортгемптона, отступили в Веллингборо. Но их преследовали и там, окружили, многих захватили в плен, а сам капитан едва успел скрыться в лес. Вскоре, однако, преследователи нашли его и там. Он был хорошо вооружен и отчаянно защищался в одиночку — убил корнета и ранил солдата, после чего, получив две раны, исчез в кустах. Когда враги снова приблизились к нему, он выскочил из укрытия, выстрелил из пистолета и опять скрылся. Затем появился в третий раз, прокричал, что презирает сдающихся в плен, и только тут капрал, выстрелив из карабина, заряженного семью пулями, нанес ему смертельную рану.
17 мая генерал Ферфакс, генерал-лейтенант Кромвель и другие офицеры армии были торжественно встречены в Оксфорде и в их честь дан банкет. Ректор университета вручил генералам дипломы докторов юриспруденции, а офицерам — дипломы бакалавров, и многие должностные лица приветствовали их и поздравляли с победой».
Уайтлок. «Мемуары»
7 июня, 1649
Лондон, Флит-стрит
Утренняя жара так быстро набирала силу, что деготь в ступицах колес делался жидким и капал на мелькающие спицы. Вереница карет и всадников растянулась по улицам чуть ли не на милю. Не только все члены нынешнего парламента и Государственного совета, но и все офицеры армии чином старше лейтенанта были приглашены купеческими гильдиями в Сити на торжественный молебен и банкет, посвященный успешному подавлению восстания левеллеров.
Кромвель отодвинулся в глубь кареты, подальше от солнечного квадрата, падавшего на сиденье. Хью Питерс, давая ему место, перекинул ноги в другой угол, рассеянно глянул в окно, провел ладонью по глубоким залысинам на черепе.
— Хочу открыть вам небольшую тайну, мистер Питерс. Знаете, почему я так долго не возвращался в Лондон? Государственный совет прислал мне достоверное известие, что здесь на меня готовилось покушение.
— Мы слишком щадили своих врагов, слишком щедро дарили жизнь побежденным, генерал. Они не смогли одолеть нас на поле боя, теперь будут убивать из-за угла. Бедный Рейнборо, упокой господи душу его.
— Все верные и преданные люди так или иначе навлекли на себя мстительную злобу наших врагов. Остальные готовы произносить красивые фразы об истинной вере, о свободе, а когда доходит до кровавого и страшного дела, умывают руки. Лондон кишит тайными роялистами. Добавьте к ним еще пресвитериан, левеллеров, шотландцев. Ходят упорные слухи, что заговор против меня существует в моем собственном полку.
— Вам давно уже пора кроме личной охраны завести несколько личных шпионов. Если какой-нибудь фанатик, решившийся пожертвовать собой, замешается вот в такую толпу, охрана не успеет защитить вас.
— Верные люди, на все нужны верные люди. — Кромвель положил руку на разогретую кожу сиденья, привалился к обитой атласом спинке. — Они нужны здесь, нужны в гарнизонах, нужны в Шотландии, нужны для Ирландского похода. Вы поплывете со мной в Дублин?
Питерс выдержал паузу и сказал проникновенно и чуть обиженно:
— Я поплыву всюду, куда вы меня позовете. Решен ли вопрос с деньгами для похода?
— Начинается продажа королевских земель. Также будет выпущен большой заем под залог тех земель, которые мы конфискуем у ирландских мятежников. Думаю, перед таким соблазном спекулянты из Сити не устоят, развяжут свои кошельки. Того и другого хватит, чтобы снарядить в поход тысяч пятнадцать. К сожалению, флот тоже требует много денег, так что налоги в ближайшее время отменить не удастся.
— Похоже, добрые лондонцы еще не оповещены об этом. По виду они настроены вполне благодушно.
Волна приветственных криков перекинулась к распахнутым окнам верхних этажей. Там тоже теснились любопытные, и какая-то девица, удерживаемая хохочущими подругами, высунувшись по пояс, размахивала двумя пивными кружками. Толпа, глазевшая на кавалькаду, была гуще на правой, теневой стороне улицы. Иногда лица людей приливали к самым дверцам кареты, и тогда вблизи начинало казаться, что их кричащие рты таят в себе что-то недоброе, а в общем ликовании начинали проступать ноты насмешки, презрения, даже угрозы. Некоторые открыто выставляли зеленые — цвет левеллеров — ленты, приколотые на груди.
