— Охота… Началась, — сказал Кондратий.
— Спасибо тебе, Тиша. — Данила обнял побратима за плечи, усадил на скамью.
На плацу, как всегда, ревели барабаны. Но, по ходатайству Нартова, рудознатцев пока не трогали; теперь они и сами не выходили никуда, с часу на час ожидая, что их опять призовут в Берг-коллегию. Решили было пойти на другой день после допроса, но и Тихон предупредил, и надоедать поопасались. Зато Тихон не спал до утра, весь день чистил пуговицы, а потом запросился в город:
— Похлопочи, Данила. Надо мне! Похлопочи. В последний раз ничего вам не скажу. Надо!
Данила покачал головою, вышел. Тихон замер на скамье. Солнечный лучик пролез в тесное оконце, пробежал по скобленому, затертому локтями столу и вдруг погас, словно перерубленный топором.
Тихон потрогал пальцем то место, где лучик только что жил, глотнул воздуху и выскочил из казармы.
3
— Надо ехать на Урал, — сказал он Лукерье.
Даже в этот час в кабачке было пусто. Тихон не знал, что поблизости негоциант синьор Челлини по поручительству самого губернатора открыл роскошное заведение с заморскою музыкой и сладкими девками. Захаживать туда инкогнитом стали даже санкт-петербургские богатеи. Лукерьин кабачок скудел. Никто не мешал разговору.
— Надо ехать, — неуверенно повторил Тихон.
— Поезжай. В караульщиках больше не нуждаюсь, — бросила через плечо Лукерья.
— Без тебя не могу!
— Тогда оставайся.
Говорила она это равнодушно, думая о чем-то своем. Потом вдруг двинулась к нему, затряслись губы:
— Ненавижу вас всех! Ненавижу!.. Слышишь ты!.. Вот — сама хозяйкой стала! За это Лазареву продалась! Сирина бросила. Васеньку убила… — Она всхлипнула, куснула губу.
Тихон моргал, медленно пятился к двери.
— Не-ет, ты не уйдешь! — крикнула Лукерья и опавшим голосом сказала:
— Запуталась я, совсем запуталась. Ближе вас — нет для меня на свете людей!
В дверь без стука вошел моряк с серьгой в ухе. Лицо его было до черноты обожжено солеными ветрами, но глаза были веселыми, ярко-синими. Он внес железную вывеску, на которой сиротливо сидела девка в чешуе с рыбьим хвостом, бросил в угол. На лице девки таял снег, и казалось, что она плачет.
— Это твой караульчик? — чуть коверкая слова, насмешливо спросил моряк, снял запорошенную теплую шляпу, наушники.
— Он и есть, — сердито улыбнулась Лукерья, быстро уняв слезы.
— Синьор Челлини нас ждет.
— Не пойду! — В голосе Лукерьи прорвалась боль.
— Тогда попутного ветра с этим медведем на Урал. — Моряк кивнул на Тихона, столбом стоявшего поодаль. — Там прикуют к тачке. Нищая будешь. Лазарев больше тебя не возьмет. Я вез его железо через море, я знаю его…
Лукерья опустила голову. Матрос вынул из кармана жемчужное колье, набросил ей на шею и потянул ее за собой. Лукерья покорно пошла, будто на привязи.
— Куда? — спросил Тихон и схватил моряка за руку.
— Уходи! — сказала Лукерья. — Ничего мне больше не надо!
Она тряхнула головой, протянула гвардейцу деньги.
Тихон помертвел. Медленно-медленно, словно волоча пушечные ядра, вышел он из порта. Деньги ледышками плавились на ладони. В белесом тумане дымились росою летние травы. Пряча лицо, к костру подошел низкорослый человек в бабьей одежде, безбровый, безбородый, волосы его были зачесаны налево, в распухшей мочке висела серьга.
— Это леший, братцы! — сказал Тихон.
Леший похлопал лапой по широкому поясу, сдернул его и сыпанул в лицо Тихона деньгами. Их становилось все больше и больше, они захлестнули Лукерью, они душили гвардейца. Отталкивая круглые звенящие огни обеими руками, Тихон бежал по улице…
— Теперь нас осталось четверо, — сказал Еким, когда наутро в полк пришло извещение, что мушкетер Тихон Елисеев был подобран и скончался в горячке.
Они замолчали. Кондратий сидел на засаленной скамье, по-крестьянски уложив меж колен тяжелые, набрякшие руки.
Через несколько дней рудознатцам разрешили навестить Моисея. Был Моисей в полосатой одежде, на бритой голове торчал дурацкий колпак. Вскочив с койки, он шагнул побратимам навстречу:
— Только что был у меня подканцелярист Полыцуков…
— Да погоди ты, о деле потом, — перебил его Еким.
— Я только делом-то и живу, — быстро ответил Моисей, ища глазами Тихона.
Глаза лихорадочно дрожали, по впалым щекам прыгали пятна.
— Еким, Кондратий и… Тихон пока останутся. Так решила Горная коллегия. Поедет со мной только Данила. Нартов уговорит императора. Если наши показания мы подтвердим, тогда пустят на Урал всех…
Данила грустно поглядел на товарищей.
Еким сжал челюсти, Кондратий упрятал глаза.
— Сначала хотели меня одного, — торопился Моисей. — Да я знаю Лазарева, знаю пермских чинуш. Отхлопотал Данилу. Без надежного человека — запутают…
Побратимы поддакивали, чтобы не волновать Моисея.
— Да вы не беспокойтесь, начнем разведки, опять вместе будем, — говорил Моисей. Он теперь не кашлял, дыханье было чистым, но каким-то уж очень частым.
«Неужто оправится? — обрадовался про себя Данила. — Все деньги на свечи отдам, на весь Урал песни петь буду!»
— Ждите — скоро!
Моисей протянул руку, она пылала огнем. Видно, этот огонь сжигал рудознатца.
— Десять лет ждали, — сказал Кондратий. — Еще обождем.
В душной, напитанной запахами лекарств палате было еще несколько больных. Они безучастно разглядывали желтые стены или надрывно кашляли, сбивая подушки. Появился толстый лекарь в больших очках, на выставленном туфлею подбородке его серел нюхательный табак. Кабаньи глазки лекаря ощупали преображенцев, разочарованно попритухли.
— Будем быстро уходить, — каркающим голосом сказал он. — Больной нужен спать.
Он ткнул волосатым пальцем в металлическую доску, на которой был написан лазаретный распорядок.
Данила вынул рубль, зажал его в кулаке. Рука лекаря, словно к магниту, потянулась к нему, глаза повлажнели.
— Заходите навещать. Дорожка ко мне. Спрашиваю господина сэра Барка.
Он вежливо подождал, когда гвардейцы попрощаются, проводил их до выхода.
— Не по сердцу мне этот англичанин, — сказал Еким, когда их пропустили в ворота лазарета Управы благочиния и они вышли на улицу.
— Берг-коллегия Моисея в обиду не даст, — улыбнулся Данила.
Но на душе Екима было пасмурно. Столько лет рвался на Урал, столько лет тайно думал хоть краешком глаза еще разок глянуть на Марью… Теперь снова ждать, ждать, ждать. Выдержит ли муштру, мордобой, которые снова обрушатся на него? Вынесет ли это и Кондратий, в до сих пор непонятной душе которого копятся какие-то тайные страшные силы? И кого поставят над ними вместо Данилы Иванцова?
Скудненький чиновник с поблеклым лицом мягонько окликнул рудознатцев:
— Увидал, что в лазарет прошли, решил обождать… Подканцелярист Илья Полыцуков, — назвался он с поклоном. — Андрей Андреичем Нартовым поручено с Юговым связь держать…
Полыцуков избегал говорить «я» и потому выражался странно.
— Опасаемся мы, чтобы сэр этот не навредил, — сказал Еким.
— Опасаюсь, судари мои. — Полыцуков дальнозорко поглядел на блестящий шпиль Петропавловки, шмыгнул носом. — Ну-с, осмелюсь нижайше… Десять ребятишек-с…
Он быстро засеменил мелкими ножками, скрылся за углом.
— Хороший, должно быть, человек. А пешком, — заметил Кондратий.
— Кареты не для хороших ладят, — усмехнулся Еким, прибавил шаг.
В Санкт-Петербурге скрипел снег, словно город ходил по костям. Скоро он потемнеет, потом раскиснет, обратится в желтую жижу. Потом сырые ветры Балтики слижут его, смоют моросливым дождем. В ложах своих успокоятся реки и речушки, озера и озерца, проглянут дороги. И тогда — не теряя времени, на Урал. На Урал!
1
Юрий Александрыч Нелединский-Мелецкий и сам не понимал, как согласился передать императору бумагу Нартова, в которой президент испрашивал разрешения на отпуск унтер-офицера Преображенского полка Данилы Иванцова в Кизеловские дачи. Просто пришла такая минута, и Юрий Александрыч отказать не мог. Теперь он вызван был за ответом. Как всегда унюхав добрый момент, придворный пиит, сладенько улыбаясь, впорхнул в кабинет российского самодержца. Правда, улыбка получилась не совсем удачной, ибо император мог и прибить, да к тому же со вчерашнего дня Юрия Александрыча, как изжога, изводили строчки ненавистного мужика-выскочки:
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
Легкий мозг Юрия Александрыча никогда доселе не держал столь нелепого грузу. И надо же было этому жалкому подканцеляристу Берг-коллегии продекламировать сии вовсе не в русском духе писанные вирши. Статский советник боялся даже вспомнить имя виновника этих строк, слагавшего когда-то оды Екатерине. Павел Первый не простил бы такой памяти даже своему любимцу.
