— Прежде чем ответить, — вставил Лестер, — подумайте хорошенько, Кемпион.
Он полагал, что королева слишком спешит; духовная стойкость этого человека её разгневала. Она не желала слушать о Церкви Христовой и спасении своей души; она не желала видеть в Кемпионе человека, который имеет собственные священные идеалы, пусть даже и ложные. У неё было мало общего с этой сферой жизни, и, чтобы быть в состоянии общаться с Кемпионом, она должна была ввести его в ту сферу, где он будет ей понятен.
Но Кемпиона нельзя купить, обещав ему жизнь, если эта жизнь не будет иметь для него ценности. Сейчас он слаб и болен; нападки только заставят его упорствовать, а между тем, возможно, достаточно нескольких добрых, дружеских слов — и его решимость будет сокрушена.
— Я был о вас очень высокого мнения, — продолжал Лестер. — Я гордился вашими свершениями и гордился тем, что покровительствую вам. Я был тогда вашим другом и остаюсь им и сейчас. Поразмыслите, Кемпион. Всё, что от вас просит королева, это быть верным — обещать не оказывать помощи её врагам, если они нападут на неё. Разве это так уж неразумно? Разве не превосходит милосердие её величества к вам все ваши ожидания? Вы вернулись к себе на родину, ожидая смерти и мучений, а вместо этого ваша королева самолично принимает вас и даёт вам шанс загладить вину перед ней. И она обещает вам полное прощение и место в Оксфорде.
Он повернулся к Елизавете за подтверждением своих слов, и она кивнула. Она поняла, что Лестер прав. Этот человек знаменит и уважаем; переманить его на свою сторону очень важно. Его нужно заставить отречься, ибо, если он предаст Рим, его примеру в Англии последуют тысячи его единоверцев. Грозить ему бессмысленно. Елизавета понимала: если Кемпион выйдет из этой комнаты необращённым, его не сломят самые изощрённые пытки. Она оглядела его и спросила себя, откуда же он черпает такую силу?
— Я прошу у вас очень малого, — спокойно произнесла она. — Я не стану вас наказывать или подвергать унижениям, Кемпион. Всё, что от вас нужно, — это заверить меня в своей верности и один раз посетить официально установленную церковную службу. Всего лишь один раз. Что вы будете делать после этого и как вы сочтёте нужным молиться Богу, меня не касается. Я не гонительница чьей-либо веры; я не желаю вмешиваться в чьи-либо религиозные убеждения. Если бы все мои подданные католического вероисповедания признали меня верховной властью над собой и отвергли папскую буллу, я бы лично благословила их ходить к мессе. Вы человек известный; ваш пример мог бы утихомирить смуты в нашей стране, вы могли бы спасти от смерти многих безрассудных и неумных людей, показав им, что лучший выход — это компромисс. Дайте мне вашу руку, Эдмунд Кемпион. Поклянитесь повиноваться мне, вашей законной королеве, перед лицом моих врагов, и вы выйдете из этой комнаты совершенно свободным и прощённым.
Она протянула ему руку. На мгновение Кемпион заколебался, но королева и Лестер неправильно истолковали эти колебания, Кемпион колебался потому, что размышлял: может ли он поцеловать руку, которую она ему протянула, если собирается отвергнуть её предложение. Странно, что он, который считал себя слабым и страшился отречения под пыткой, он, который перед отправкой в Англию провёл много ночей без сна, не почувствовал никакого желания поддаться соблазну. Теоретически всё было очень просто: ему всего лишь нужно было признать недействительной папскую буллу и один раз появиться на еретическом богослужении — и он снова сможет жить у себя на родине, вернуться в свой любимый университет и спокойно предаваться учёным занятиям. Казалось бы, всё так легко; ему казалось, он чувствует, как воля трёх людей, которые находятся в этой комнате вместе с ним, давит на него, заставляя согласиться. Сильнее всех здесь была женщина — суровая женщина с умными глазами, которая не видела в нём ничего, кроме угрозы своей власти. Для неё папа был сварливым старикашкой, который вошёл в сговор с её врагами за границей. Он для неё был ничем не связан со скромным галилейским рыбарём, и она не видела чуда в том, что он и горсточка неграмотных евреев-апостолов вступила в борьбу против всей мощи языческого Рима. Она не усматривала чуда в том, что они одержали победу над этой мощью, а благодаря им христианская вера одержала победу во всём мире. Ей было легко требовать отречься от папы: для неё это было всё равно что перейти на службу к другому государю. Он не в силах будет объяснить ей, что невозможно отвергнуть истину. А для Кемпиона папа и его святость в этом злобном, алчном, погрязшем в борьбе за власть мире были частью истины, заключавшейся в вере в Божественный промысел.
Было грустно и в то же время необычайно радостно сознавать, что Елизавете нечего ему предложить взамен этого.
Кемпион приблизился и учтиво поцеловал королеве руку.
— Клянусь быть верным вам во всём, что дозволит мне моя совесть. Но она не позволяет мне отречься от власти наместника Христа и присутствовать на богослужении, которое я считаю ложным.
На минуту он заглянул ей в глаза; в них появились гнев и разочарование. Однако он успел разглядеть и ещё кое-что. В чёрных зрачках что-то мелькнуло, будто изменилось освещение. Это длилось лишь мгновение, но он это заметил. Разочарование, гнев — и сожаление. Для него теперь не было пути назад, но и для неё тоже; теперь ей ничего не оставалось, как отдать его во власть принятых ею законов.
— Что ж, будь по-вашему!
Она кивнула Лестеру и встала. В комнату снова вошли конвоиры, и, когда они заняли свои места вокруг Кемпиона, он увидел, как королева прикусила губу и отвернулась.
— Верните узника в тюрьму.
Это отрывисто бросил Бэрли, которому не терпелось вернуться домой и лечь спать. Кемпиона поспешно вывели из комнаты и отвели через парк на пристань. В плывущей по тёмным водам реки лодке он опустился на колени и стал безостановочно молиться, ощущая, как на него нисходит блаженное чувство необычайного умиротворения.
Все окна в комнатах королевы были распахнуты настежь, однако стояла невыносимая духота; в парке всё засохло, его вымощенные булыжником дорожки и каменные скамейки были так раскалены, что к ним было не прикоснуться, и даже с реки не дул ветерок. На памяти Елизаветы это было самое жаркое лето. Едва в Лондоне стали заметны первые признаки приближения летних эпидемий, она покинула Уайтхолл, а затем переехала из Гринвича в Хэмптонкорт. Это была её любимая резиденция; она очень любила богато украшенные здания из красного кирпича, просторные дворы и высокие залы, из которых открывался замечательный вид на реку и парки. Особенно королева любила аптекарские огороды и часами просиживала там с придворными дамами за вышивкой в тенистой беседке, где сладко и пряно пахло лекарственными травами. В тот день жара сделала её слишком раздражительной, чтобы отправиться на прогулку; такая погода расстраивала ей нервы и портила сон, и тем не менее она упрямо не желала позволить себе или своим придворным одеться полегче. Она сидела у самого окна, зашнурованная в платье из фиолетового атласа; его лиф, сплошь расшитый бисером и аметистами, казался усталым плечам Елизаветы тяжёлым, как стальная кольчуга. Голова, прикрытая золотисто-каштановым париком, болела; свои собственные волосы, седые и редкие, она открывала только в спальне, перед сном, и изо всех сил скрывала признаки возраста под ещё более роскошными нарядами, разноцветными париками и слоем белил и румян, для нанесения которых требовалось около двух часов дважды в день.
Рядом с ней сидела леди Бедфорд, которая обмахивала её веером, от этого Елизавете стало ещё хуже, и вскоре она отрывисто приказала ей прекратить. Она кричала на своих фрейлин; когда они ошибались или выводили её из себя, била их по щекам. Они её боялись и ненавидели, а она ненавидела их, потому что они были молоды, а её старых прислужниц оставалось всё меньше. Леди Дакр не стало уже давно, а Мэри Сидней умерла от лихорадки лишь несколько месяцев назад. Теперь вокруг себя королева видела молодые, свежие лица; этих женщин она помнила ещё маленькими девочками. Они улыбались и хихикали, всё время напоминая ей об её ушедшей молодости и с завистью наблюдая, как вокруг неё толпятся молодые мужчины. Будучи сама девственницей, Елизавета постоянно упоминала в разговорах о том, как важно сохранять чистоту и непорочность; она проявляла недовольство при виде чужого флирта и приходила в ярость, когда при ней упоминали о чьём-либо браке. Никому не было позволено наслаждаться плотской любовью, в которой королева отказала себе, — она монополизировала время и внимание всех мужчин при дворе. Расставшись с Алансоном, она считала для себя личным оскорблением видеть чужое счастье, и её мучили подозрения, что она выглядит просто смешно.
