Все думали так, но не нашлось смельчака, никому не хватило духа отжалеть свою жизнь ради правды, вышагнуть из рядов и в голос, криком выплеснуть гнев: оцепенели, позеленели и с мертвым сердцем слушали исчисление бояр, принимавших польские гербы.
– «Герб Лелива,– читал нотарий,– Монивид, герб Задора – Явнис, герб Рава – Минигал, герб Ястжембец – Немир, герб Тромбки – Остик, герб Топоры – Бутрим, герб Порай – Билим, герб Сажа – Твербит, герб Сырокомля – Мингайла, герб Полкоза – Волчко...» – и еще и еще.
И слушали грамоту поляков, даривших гербы, и грамоту литвы, гербы принявшей, и смотрели, как бойко паны вручали новым побратимам доски с рисунками гербов, а те принимали и с дарителями троекратно обнимались. Глядеть было тошно! Толпа разрушилась, смешалась, и православные понуро, как оплеванные, побрели с замкового двора вон – отдыхиваться, материться.
Андрей Ильинич впервые в жизни не смог махом сесть в седло – взобрался по-бабьи, повесил голову, решил – к лешему всех: князя, католиков, такую унию,– немедля домой. Потянулся людной улицей к своему шатру. Ехал – постанывал: стыдно было, в лужу навозную упал бы при людях, не так стыдился. Вдруг кто-то крепко стукнул по плечу и спросил с грубой насмешкой:
– Что, боярин, к Бугу едешь – топиться? Оглянулся – князь Лукомльский ухмыляется во весь рот, а сзади щерятся братья Друцкие.
– Обидно, что польский герб не пожаловали? – ерничал князь.– Волчке полкозы отвалили, а Якубу Мингайле – сырой комель, а Бутриму – топор, своего-то нет. Не горюй, Ильинич. Мы не поляки, не жадные, можем целую козу дать.– И уже порадушней: – Едем с нами, будем дерьмо отмывать.
Поехали, по дороге еще присоединялся народ, один другого именитее: князь Юрий Заславский, и князь Роман Кобринский, и князь Федор Острожский, и его сын Данила Острожский, и князь Чарторыйский, и при каждом князе по десятку людей. Все были равно околпачены приглашением на чужой пир, в каждом клокотала злоба, боль, ярость обманутых надежд, и без жалости припекали друг друга упреками в недоумии. Метились в шатер к Лукомльскому, а стали гостями Острожских. Княжеская челядь приучена была к быстроте: рассесться не успели, а уже каждому кубок или рог подали в руки, забулькало вино, легли на скатерть копченые окорока и круги колбас. А готовить жаркое князь Федор не приказывал: не есть – пить собрались. Скоро обожеволились и один другому вдогонку пошли лаять поляков, Ягайлу, Витовта, бискупов, бояр, отхвативших уряды, всю хитрую латинскую шайку. Князь Семен Друцкий кричал:
– Да коли б не Витебская хоругвь, никогда бы Ягайла старого Кейстута не смял! Наши с ним ходили Вильно ему возвращать. И вот, отблагодарил – при всем народе носом в задницу ткнул: схизматики, отщепенцы, веры нам нет!
А Федор Острожский кричал:
– Дожили, Рюриковичи! Татары так не принижали, как нас сегодня унизили. Под стремянными надо ходить. Чашников да стольников воеводами объявили – нам указы будут давать! – И с глумливым хохотом к Заславскому и Чарторыйскому: – Ну а вы, Гедиминовичи? Что ж вы братьям троюродным убоялись против сказать? А, князь Юрий? Ты ж великого князя Ямунта внук, на престол право имеешь. Ха-ха! Ниже последнего жмудина поставлены!
Андрей, хоть и задело хмелем ум, в княжескую беседу не мешался, не по Сеньке шапка Заславскому или Чарторыйскому поддакивать. Иные их терзали обиды и злость. Их начисто от власти отводили: сиди в уделе, как клоп в гнезде, и благодарствуй богу, что великий князь не раздавливает, чего от Витовта в любой день можно ожидать – немало князей поизвел за свой век. Теперь бояр пускает в рост. Только не наших, вот что мучительно. Сидел возле луцкого боярина Резановича, и друг другу открывали муки души – да, как надобность в поле спешить, рушиться на войну, так сразу: эй, киевляне, волынцы, вся русь, ставьте полки, давайте людей, и чем побольше, всех в битву – бей! руби! вперед! не щади живота! – а как вольности: кыш! не суйся, вам веры нет, вы – недоверки, чужой, ненадежный народ. «Так какого же черта врага растаптывали? Сильны были крыжаки – на нас Ягайла и Витовт оглядывались: подмога; а выбили, разнесли – не нужны стали вовсе. Так-то, брат».
Данила Острожский вдруг вскакивал, тянул из ножен меч: «Нет, братья, не могу! Посечем, раздавим их к чертовой матери! Бояр, челядь – на коней, и порубим!» Едва успокаивали: «Куда сечься-то, Данилка, брось пыхтеть! Сколько-то нас тут, мигом скосят, одних поляков с Ягайлой тысячи приперло. Не горюй!» И припомнили: «Вот кого на волюшке, свободушке нет – любезного Швидригайлы! Он бы такую унию быстро выправил, соскреб бы «кто веры общей» да «костела святого римского». И уставились вдруг на Андрея – князь Острожский указал пальцем: «Глядите, вот шиш сидит – великого князя пленил, нас обезглавил. Вот кого первым надо рубить, прихвостня Витовтова!»
У Андрея сердце обмерло – зарубят, что с них, пьяных, дурных, рвутся зло выместить. Нащупал локтем меч, решил: «Пусть кто замахнется, буду сечь – хоть и князья!» Но Чарторыйский невольно спас – объявил с жутким смехом: «Швидригайла сам казнит. Небось только о том и мечтает в Кременце, как тебя, Ильинич, на колесо положить!» Князья захохотали: «Уж да, перемелет кости; пока жив, пока шкуру не сняли, прыгай-ка лучше в омут!» Тут же об Андрее забыли, заспорив про Кременец: мол, стены высокие, охрана – католики, староста – немец из крыжаков, не выйти Швидригайле, не спастись. А кто осмелится спасать – не возьмет замок. Кременец, конечно, не Мальборк, но без осады сломить нельзя. Пока Витовт жив, Швидригайле вольного неба не видать.
Пользуясь спором, Андрей грозное застолье оставил. Ехал по Городельской слободе к своему обозу; вокруг разливалось, шумело веселье: в замке давали пир король и великий князь; тут пели польские паны, там – приравненные к ним, боярская мелкота наливалась вином, кричала хвалу князю Витовту.
Андрей собрал людей и снялся в обратный путь.
В истории все взаимосвязано и одно событие обусловливает другие. Так, крушение Тевтонского ордена на холмах Грюнвальда способствовало размаху гуситского движения – двадцатилетней войны чешских реформаторов против католической церкви и немецкого засилья. Вождь этого движения Ян Гус ставил победу над крестоносцами в пример своим сторонникам, говоря, что победить может только тот, кто борется.
Но в 1415 году на церковном соборе в Констанце Ян Гус был осужден к сожжению за еретизм. Император Сигизмунд, вопреки собственноручно подписанной и выданной Гусу охранной грамоте, утвердил это решение. Гус был сожжен живым. Через год на этом же месте взошел на костер его сподвижник, один из образованнейших людей века Иероним Пражский. Мученическая смерть двух чешских вождей подняла к протесту весь чешский народ. Во многих городах и селах Чехии были разрушены костелы и монастыри, изгнаны священники, разделены церковные земли и имущество. Так утверждались требования Гуса об уравнении мирян с духовенством, отмене пышных обрядов, ведении богослужения на родном языке. Ибо, проповедовали сторонники Гуса, все люди равны, и беспутный монах или алчный священник стоят дальше от бога, чем крестьянин или ремесленник. Из этого следовало прекращение податей в пользу церкви, лишение верхушки духовенства присвоенной ею власти. Практически католическая церковь объявлялась гуситами ненужной.
Король Чехии Вацлав, поначалу не препятствовавший гуситам, летом 1419 года под давлением имперских немцев, церкви, панов и бюргерства приказал вернуть монастырям их владения, а гуситским проповедникам уступить место в церковных приходах католическим священникам. Это решение вызвало непредвиденный им взрыв протеста. 30 июля 1419 года пражский проповедник Ян Желивский обратился к народу с проповедью «О неправдивом правителе» и призвал к свержению Вацлава. По улицам Праги тронулась многотысячная толпа гуситов. Ян Желивский нес в руках дароносицу – символ религиозной свободы гуситов. Когда он проходил мимо ратуши, открылось окно и кто-то бросил камень. И этот камень ударил в дароносицу. Сидевшие в ратуше коншелы были тотчас выброшены в окна и подняты на копья. Начался новый разгром католических храмов и монастырей.
Известие о пражском восстании привело Вацлава в исступление; спустя две недели он умер от разрыва сердца. Чехия осталась без короля. Претендентом на корону выступил император Сигизмунд. Но после казни Гуса и Иеронима миром войти в Чехию, а тем паче в Прагу, он не мог. Сигизмунд стал собирать войска для уничтожения гуситов.
В январе 1420 года в Силезии проходил имперский сейм, на котором в присутствии всех немецких князей была оглашена булла римского папы Мартина V, призывавшая католиков к крестовому походу на чешских еретиков. Сигизмунд рассчитывал, что Ягайла и Витовт, как католические монархи, присоединят к нему свои войска.
