Он полюбил эту работу.
– А где он сейчас?
– Он уехал в Бат. Он говорит, что Бат – крупный каменный город, не захолустье вроде Суффолка, где одни лишь старые дощато-гипсовые домишки. Кажется, он думает, что я ему завидую, но это совсем не так, Лили. Мне никогда не хотелось уехать. Собрать два-три урожая, яиц у несушек да гуся откормить к Рождеству – вот такой жизни я всегда хотел.
– И тебе до сих пор этого достаточно для счастья, Джесси?
– По большей части. Хотя иногда голова моя переполняется идеями. Видишь, какой большой этот сарай? Я провел кое-какие расчеты. В школе мне математика не давалась, не так, как Джеймсу, но с простым сложением я справляюсь. Я прикинул, что когда я все расчищу и починю крышу, здесь можно будет разводить свиней. Места хватит для десяти свиноматок, и у каждой будет станок для опороса. Кормить их можно одуванчиками и осотом, улитками и всякими очистками с кухни. За подращенного поросенка можно выручить десять шиллингов. И что нас тогда ждет? Будем купаться в поросятах и деньжатах!
– О-о, – протянула Лили, – есть в них что-то трогательное, глазки у них как смородинки, и… ну… а можно я буду помогать тебе с ними?
– Помогать мне с ними?
– О нет, я не имела в виду… Я не рассчитывала… Я только подумала, если бы я платила за постой, работала по дому, помогала Нелли с шитьем…
– Ты хочешь остаться здесь на все лето?
– Только если это вам не в тягость. Я привыкла к ранним подъемам и тяжелому труду.
И тогда он называет ее по имени.
– Лили. Наша Лили. – Он смотрит на нее, трет глаза, словно очнулся от какого-то навязчивого сна, и говорит: – Когда ты уехала, Нелли привезла еще одного младенца. Мальчика. Не помню, как его звали, этого бедного кроху. Может, у него и не было имени? Он плакал по ночам. И Нелли сказала, что не смогла его полюбить, что после тебя уже не сможет полюбить других приемных детей. Поэтому она поехала с ним обратно в Лондон и попросила попечителей госпиталя подыскать новый дом для того младенца. Ей было стыдно, но она сказала, что если не сможет полюбить его так, как тебя, то ничего, кроме попрошайки, из него не вырастет. Прямо так и сказала: «Ничего, кроме попрошайки».
– Я понимаю, что она имела в виду. Если о ребенке не радеют, он – или она – становится попрошайкой. А выпрашиваем мы любовь.
– Я не думаю, что отец это понимал. Он воспринял это совсем иначе. Все говорил о деньгах, которые мы получали от госпиталя за воспитание приемных детей, и его сердило, что Нелли больше не сможет так зарабатывать. И тогда-то его здоровье и пошло на спад. Он стал очень замкнутым, и у него пропал аппетит, и от него остались кожа да кости, но он все равно не махнул рукой на ферму. Он трудился до последнего дня жизни и обучил меня всему, что мне нужно было знать о земле.
– Он был добрый человек, – говорит Лили. – Хороший человек.
– Да. Почти всю жизнь таким был – пока денег не перестало хватать и он не озлобился на мир. Но что ты думаешь насчет того, чтобы выращивать здесь поросят? Стал бы отец этим заниматься, приди ему такое в голову? Я не знаю. Придется, конечно, вложить кое-какие деньги, купить свиноматок, но потом, если не будет чумы свиней и я смогу утеплить сарай так, чтобы в нем можно было зимовать…
– Я думаю, что это отличная идея, Джесси.
– Больше всего я боюсь обеднеть – обеднеть настолько, что я не смогу как следует обеспечивать Нелли. Но, думаю, со свиньями мы заживем, правда?
– Да, – подтверждает Лили. – Заживем.
Джесси и Лили выходят из сарая. Пес Джоуи возвращается, запыхавшись, с кроликом в пасти. У кролика сломан хребет и течет кровь, но он все еще жив. Пес бросает раненого зверька к ногам Джесси. Джесси подбирает одну из тяжелых железяк, что все еще валяются у входа в сарай. Лили заставляет себя не отводить глаз, когда Джесси поднимает свое орудие и с размаху бьет им по черепу кролика. Кровь орошает траву.
Джесси находит чембур для кобылы и сажает Лили ей на спину. Она держится за гриву, а Джесси ведет лошадь, и они медленно бредут по полю. Жеребенок трусит следом за ними. Пес убегает вперед, вынюхивая кроликов. Джесси заводит лошадь в лес, где солнце подсвечивает только распускающиеся первоцветы, и Лили говорит:
– Я мечтала обо всем этом – и о пушинках чертополоха, и об аромате весенних цветов. В Лондоне ничего такого нет.
В лесу очень тихо. Кобыла выбирает едва заметную тропу через валежник, и до них доносится стук дятла. Они останавливаются послушать, и Джесси говорит:
– Я постараюсь сделать ключик для твоей механической игрушки, но это все-таки очень странный подарок – существо в неволе, когда вокруг и так громко поют птицы. Как тебе пришло такое в голову?
Лили медлит с ответом. Ей хочется признаться: «Выйдя из Свэйти, я в каком-то смысле так и осталась в неволе и всегда там буду». Но вслух говорит лишь:
– Кажется, Нелли не понравилась клетка, да? Это была ошибка. Можем продать ее в деревне на рынке.
– Да, – говорит Джесси. – Думаю, так будет лучше всего. Обменяем эту рухлядь на пару унций щербета или катушку ниток, а?
Они выходят из леса и идут мимо высокого стога сена, аккуратно сложенного из прошлогодних колосьев пшеницы. Часть поля все еще покрыта серым жнивьем и дожидается вспашки, и Лили поражена тем, сколько здешней земли приходится на мощь одного-единственного человека. Она переводит взгляд на Джесси, который держит чембур. Поверх его кудрей нахлобучен старый картуз с разлохматившимися краями, и ботинки его облеплены грязью, и все это волнует Лили, но какие именно чувства она испытывает, сказать пока не может. Горечь или жалость, но, может, и нечто иное – что-то вроде давней привязанности?
Они приближаются к тракту на Свэйти и выходят на ухабистую просеку. Возле зарослей шиповника они останавливаются, потому что оба слышат звук, который невозможно ни с чем спутать.
– Экипаж с двойкой, – говорит Джесси. – Такие здесь редко проезжают.
Лили вцепляется в гриву лошади. Джесси обхватывает жеребенка за шею, чтобы тот не выскочил на тракт, под колеса экипажа, и они стоят и ждут. Шерсть у пса встает дыбом, и он начинает лаять. И тут Лили пронзает мысль: «Надо убежать и спрятаться, надо
