Помпей вспыхнул от радости и стыда, быстро спешился, поднял руку; сподвижники последовали его примеру.
— Что же мы? — сказал Лукулл спутникам диктатора. — Долой с коней!
Все сошли, кроме Красса. Бледный, он с завистью смотрел на Помпея, думая: «Если бы не я — Сулле никогда бы не взять Рима. В последней битве у городских ворот я разбил неприятеля на правом фланге и способствовал общей победе. Почему же Сулла благоволит больше к Помпею, чем ко мне?»
Нехотя Красс сошел с коня и стоял, опустив голову. Он был искренно огорчен и считал, что диктатор несправедлив.
Помпей робко подошел к Сулле и, смущаясь, снял шлем и откинул назад длинные черные растрепанные волосы.
— Император, эпистолу твою я получил в пути. Легионы стоят лагерем в нескольких стадиях отсюда. Что прикажешь?
Сулла взглянул на него:
— Государство благодарит тебя за победы… Ты, конечно, достоин награды, но триумф… Подумал ли ты о римских обычаях и законах?
— Император, он достоин! — хором закричали сподвижники Помпея. — Одно твое слово…
Сулла молчал.
— Император, ты могущественен, — сказал дрогнувшим голосом Помпей, — вознагради же своего верного слугу…
— Ты тщеславен, Гней Помпей, — усмехнулся Сулла, — ты любишь блеск, пышность, яркость, восхищение женщин и девушек. А ведь не это украшает воина… Что ж, если ты так жаждешь — быть по-твоему!
И он протянул ему руку.
Кругом зашептались.
Сверкающий шлем поник, криста, задрожав, свесилась, и гордый Помпей прижал руку диктатора к своим губам.
Сулла насмешливо взглянул на него.
— Это еще не всё… Если ты за победы удостоен триумфа, то за подвиги, одержанные в боях, награждаю тебя прозвищем Великого…
Грудь Помпея порывисто вздымалась под блестящей чешуйчатой лорикой. Говорить он не мог, глаза затуманились, и он молча стоял несколько минут.
— Император, — вымолвил он, наконец, преклонив колено, — прозвище Великого достоин носить только один муж — это ты! Зачем же ты лишаешь себя…
— Встань, Гней Помпей! Не подобает величеству пачкать колени в пыли, а я почти завершил свое дело… Потомство назовет меня по заслугам. Остается только победить Сертория — и популяры сломлены… И если Метелл Пий, которого бьет Серторий, не справится, я пошлю Помпея Магна в Испанию!
И, кивнув ему, Сулла вскочил на коня.
Диктатор отдыхал в кругу друзей.
Чувственные наслаждения уступили место умственным, а так как он после долгого перерыва приступил опять к работам над своими «Достопамятностями», то отдых его заключался в беседах с друзьями, выслушивании мнений по разным вопросам и в обсуждении деятельности выдающихся мужей.
Несколько человек полулежали за столом, на котором сверкали чаши с напитками, вазы с плодами и сладким печеньем. Тонкий запах вин, яблок, груш и гимметмкого меда, особенно любимого хозяином, наполнял таблинум, проникая в атриум, перистиль и спальни. Юная смуглотелая невольница гречанка, вывезенная Суллой из Афин, неслышно ступая по пушистым персидским коврам, наливала вино в чаши.
Беседа велась по-римски.
Император полулежал на низком ложе, занимая хозяйское место; рядом с ним находился раб-писец, записывавший высказывания Суллы и его гостей; третье место пустовало. Среднее ложе занимала Лукулл, историкСизенна и греческий поэт Архий, а высокое один Хризогон.
Попивая вино, диктатор говорил громким голосом:
— Все попытки демоса поработить эвпатридов сводились к бесцельным кровопролитиям: господа страны всегда подавляли восстания. Не так же ль произошло и у нас? Владычество безумного Мария и дерзания популяров во главе с его сыном кончились нашей победой.
— Твоей победой! — восторженно перебил Хризогон, преданно наклонив голову. — Если бы не ты, счастливый, великий…
— Молчи, — отмахнулся от него Сулла. — Если б не я, то — клянусь богами! — нашелся бы другой… Пути нашего владычества в руках Фортуны: что предначертано ею — никакие силы небесные, земные и подземные не изменят. Разве мы не видим, что все дерзания греческого демоса и римского плебса разбивались о волю меньшинства, нашу волю? История блещет тысячами примеров…
Он откашлялся, указал рабыне на пустой бокал, который она поспешила наполнить, и сказал, обратившись к Сизенне, лысому, худощавому нобилю, с бледным лицом:
— Послушай, Люций, прежде, чем писать, я много передумал. Мысли мои обратились к Элладе. Я изучил Геродота, Фукидида, Ксенофонта и должен сознаться, что не согласен с Фукидидом, который считает слабовольного Перикла идеалом государственного деятеля. Не согласен я также с Ксенофонтом, потому что Агесилай и Кир Младший — мужи, которым было много дано, но которые не выполнили своего предназначения. Но зато я нашел действительно сильных мужей — это Агафокл и Набис, однако и они не могли утвердить господства черни, ибо пошли против течения… Вот причина бесславной их гибели…
— Я не согласен с тобой, Счастливый! — возразил Сизенна. — Не Фортуна назначает бег времени и жизни народов, а сами народы руководят своей жизнью и будущим. Ты говоришь, что борьба велась впустую и вожди погибли бесславно. Пусть так! Но не забывай, что борьба не утихает, а разгорается, несмотря на гибель единиц, десятков, сотен и тысяч. Вспомни, что было в Риме… И так будет продолжаться, пока плебс не добьется господства!
— Уж не марианец ли ты? — усмехнувшись, нахмурился Сулла. — Бунтовщики были и будут подавляемы! Я докажу это тебе на исторических примерах.
Лукулл сказал вполголоса, повернув голову к диктатору:
— Прошу, не утруждай себя, Люций, спорами! Сизенна подобно Фукидиду считает причиной исторических событий не богов и не Фортуну, а самого человека. Кто прав: ты или он — трудно сказать.
— А я тебе докажу! — вскричал Сулла и повернулся к писцу: — Записывай подробно. — И стал говорить пониженным голосом: — Я не хочу осуждать мудрого Питтака, правителя Митилены, но его демократия ничего не стоила: примирить вечных врагов — демос и аристократию — то же, что…
— Ты прав, клянусь Дионисом! — засмеялся молчавший всё время Архий. — А наказывать за преступление, совершенное в пьяном виде, строже, чем в трезвом, — разве это не безумие?
— Если бы Агафокл и Набис- продержались даже сто лет, — продолжал Сулла, — то ведь это — минута перед вечностью, и я убежден, что не им, а нам, отцам народа, владеть и управлять странами… Ничто человеческое непрочно. Власть рабов и плебеев? Она летит вверх ногами. Власть оптиматов? Она тоже летит в Тартар. Умеренное правление волка и овцы, подобное правлению Питтака? Это дом, выстроенный на песке. Борьба Атиса и Клеомена с эвпатридами? Смешная, нежизненная затея. Поэтому я считаю, что из трех зол лучшим есть наша власть — твердая, суровая и разумная… А это говорит, друзья, о бесполезности борьбы с Римом. И зачем резня? Чтобы лучше жить? Но жизнь — не вечна…
— В чем же, по-твоему, цель жизни? — спросил Лукулл, жадно следя за ловкими движениями гибкой, стройноногой невольницы, которая, заметив его взгляд, вспыхнула и потупилась.
Заметил и Сулла восторг на лице друга.
— Цель жизни написана на твоем лице! — засмеялсяон, забавляясь смущением Лукулла. — А я, верный ученик Аристиппа из Кирены, скажу прямо: цель жизни — в удовольствии, чувственном и духовном. Оба удовольствия — величайшее добро. Аристипп говорит: «Всякое средство для продления удовольствия дозволено. Добродетель ценна, если ведет к удовольствию, мудрость — если она господствует над удовольствиями и охраняет человека от излишеств. Как чувственные удовольствия являются высшим познанием добра и зла, так и умственные ощущения есть высшее определение лжи и правды».
«Не совсем, но приблизительно так, — подумал Архий, — Сулла умен и по-своему понимает Аристиппа». Ион громко сказал:
— Аристипп, ученик Сократа, друг тирана Дионисия Сиракузского, любовник гетеры Лаисы, постоянный гость на купеческих пирах — это предпосылка. Определим сущность этого мужа: ученик Сократа — значит мудрец, сторонник духовных удовольствий; друг тирана — муж, равнодушный к страданиям людей, человеконенавистник; любовник — значит сторонник чувственных ощущений: любовник же гетеры — понятие, определяющее человека, предающегося тем и другим удовольствиям; гость на пиpax — пьяница и обжора, а слово купеческий говорит о том, что он во всяком случае не сторонник демоса.
Сулла засмеялся.
— А так как, — продолжал Архий, незаметно улыбаясь, — Киренейская школа учит, что задача науки и философии сводится к искусству научить людей наслаждаться жизнью и приобретать такие знания, которые помогли бы из неприятных ощущений делать приятные, то я не понимаю, как, например, можно из неприятного ощущения убийства или казни сделать приятное, примиряющее человека внутри с самим собой и придающее ему веселое настроение?
