Полковник не раз уже ловил себя на том, что невольно сравнивает Бруснева с другими подследственными. И при допросах выходило так, что кого бы он ни допрашивал, цель имел одну — изобличение этого твердокаменного Бруснева… Всего дважды имел полковник удовольствие наблюдать смятенность Бруснева. В первый раз, когда тому была предъявлена фотокарточка Райчина. Разумеется, знакомство с ним Бруснев отрицал. Но сама психическая реакция на показанную фотокарточку была каковой?! В протоколе того допроса осталось примечание:
«Обвиняемый Бруснев при предъявлении ему Райчина потерял обычное свое спокойное состояние, при допросах им выказанное: он сначала сильно покраснел и затем побледнел».
Во второй раз самообладание изменило Брусневу, когда он при допросе услышал о химической лаборатории…
Торжествовать и радоваться по поводу двух столь мизерных «побед» над упрямым подследственным полковник Иванов и не думал, но в памяти их, однако, держал как своего рода вехи…
Бруснев. Бруснев.
Бруснев не давал ему покоя…
Просмотрев список прочитанных Брусневым книг, полковник пришел к мысли о том, что необходимо запретить тому пользование какой бы то ни было литературой. «Чтение, — решил он, — особенно вот такое и столь обильное, позволяет ему отвлекаться, сосредоточиваться на другом. Пусть-ка посидит без книг! Авось это подействует на него отрезвляюще!.. А то не тюрьма для него, а публичная библиотека!..»
Был у полковника Иванова еще один план, как повлиять на этого упрямца Бруснева. При последнем разговоре Бердяев попросил у него совета: стоит или не стоит разрешать свидание Бруснева с родными, от которых поступило уже несколько прошений на имя московского обер-полицмейстера. Полковник ответил, что свидание было бы желательно, если бы при этом свидании родные попробовали убедить Бруснева дать откровенные показания. Решили свидание разрешить, предварительно поговорив с отцом и матерью Бруснева. Разговор этот полковник Иванов взялся вести сам.
Выведенный в тюремную комнату для свиданий, Михаил растерялся, увидев отца с матерью и брата Якова с сестрой Анной. Ему было сказано, что идет он на свидание с родственниками, но он никак не ожидал, что их приехало сразу четверо.
Отец первым подошел к нему. Михаила поразила перемена в его лице. Почти ровно два года прошло с того дня, когда они расстались в Баталпашинске, куда отец отвез его после побывки, не такой уж и великий срок, но отца теперь трудно было узнать. Лицо изрезали глубокие морщины, глаза запали, смотрели тускло и отчужденно. На свидание отец явился с двумя медалями на груди, с Георгиевским крестом и с крестом «За службу из Кавказе». После объятья он отвернулся и каким-то почужевшим, хриплым голосом, с трудом выговаривая слова, спросил:
— Как же это ты, сын?.. — и вдруг посмотрел Михаилу прямо в глаза, прожигающе посмотрел. — Ты ведь, выучиться хотел, стать человеком… А кем стал? Арестантом!.. Не думал, не гадал я, что мой сын окажется преступником… По родной стапице вон хожу — глаз не поднять!.. Не подумал ты ни об отце, ни о матери, ни о сестрах, ни о братьях, ни о зятьях!.. На всех наплевал!.. Я верой и правдой служил столько лет государю и отечеству, получил дворянство, офицерский чин, награды, почет!.. А ты?! Да как же это ты?. Арестант…
Михаил смотрел в пол, покусывая губы. Подмывало сказать: «И я хочу служить отечеству! Только другая у меня, отец, вера и правда!..» Сдержался. Ничего не сказал. Старый матерый казак, боевой служака, повидавший на своем веку всякого лиха, сотни раз глядевший в глаза смерти, отец не принял бы никаких возражений, никаких оправданий… К тому же тюремный чин находился рядом.
— Ах дурак я, дурак!.. — с тяжелым вздохом снова заговорил отец. — Надо же было послушаться бабьего ума! Ведь это она тебе потакала: «Пусть Миша едет учиться! Все — она!.. — Он ткнул пальцем в сторону матери. — Одно у нее было на языке: «Военное дело опасно! Я с тобой намучилась за твою службу!..» Вот и казнись теперь!.. Вот оно как учиться-то «не опасно»! А было бы по-моему, окончил бы вон, как твои братья, юнкерское училище, тоже стал бы офицером! Целы и живы они оба! А тебя теперь зашлют куда Макар телят не гонял! Вот и пойдет вся твоя наука прахом!.. Ах как я не хотел, чтоб ты ехал в этот Петербург!.. — Он сокрушенно покачал головой. Его низкий, «нутряной» голос, никем не перебиваемый, еще несколько минут звучал под серым потолком тюремной комнаты свиданий. Неожиданно отец умолк. Покашляв, заговорил о другом:
— Ну вот что, Михаило… Мы тут поговорили меж собой и с начальством здешним… Надо тебе проситься на поруки. Деньжат наскребем. Братья, зятья помогут. Внесем за тебя залог. Дело за тобой… Ты уж давай не упорствуй… Повинись во всем… Расскажи все без утайки. Умел заварить такую кашу, умей и расхлебывать!
— Нет, нет!.. Не надо и говорить об этом! Я тебя прошу, отец!.. — Михаил упрямо потупился.
— Михаил о! Не упорствуй! — попытался прикрикнуть отец, но Михаил так посмотрел на него, что он только рукой махнул и отошел в сторону. И тут заторопилась, дочистила мать:
— Сынок! Пожалей нас, стариков! Согласись! Не убудет тебя! Не губи свою жизнь!
— Мама, не надо говорить об этом! Зачем мы тратим на это время? Давайте говорить о вашей жизни…
— Да на уме-то, сынок, разве теперь это?! Одним твоим несчастьем живем другой уж год!.. Какая уж теперь ваша жизнь? Не жизнь, а… — мать, не договорив, ткнулась в его грудь, затряслась в плаче.
Михаил, растерянно озираясь, стал гладить ее по спине.
Яков и Aннa стояли рядом, как окаменелые: ни слова от них, лишь смотрят на него во все глаза.
— Аня! Яша! Да что же вы-то молчите?! Говорите же! У нас всего полчаса! — почти прокричал он им, и они, словно только и ждали этого, заговорили наперебой.
Яков сообщил, что со службой распростился и перебрался на жительство в родную станицу, поселился в родительском доме, чтоб старикам не было так одиноко. Анна, торопясь, рассказала о своем вдовьем житье. Сам Михаил не успевал отвечать на их расспросы, в нервной напряженности ощущал, как тает, тает время, отведенное им всем на короткую встречу…
Тюремный чин скрипнул сапогами, откашлявшись, объявил:
— Господа! Пожалуйте на выход! Время свидания истекло!
И, помешкав, приказал:
— Конвой, подследственного — в камеру!
Последние, прощальные объятья. Мать и сестра с плачем припали к Михаилу, и он едва сдержался, чтоб но разрыдаться тоже.
— Ну, будет, будет вам!.. — вовсе осевшим голосом сказал отец, понуро стоявший рядом с Яковом, и они, трое, разомкнулись, и мать попятилась, будто падая навзничь, обессиленно уронив руки, и на ее обескровленном, мертвенно-бледном лице была такая растерянность: как же это — ее родной сын был уже как будто не ее сыном, они уже не принадлежали друг другу, казенная воля распоряжалась всем, казенная воля была сильней и выше их кровного родства?!
Михаил все оглядывался, уводимый от них. Взгляд его метался от лица к лицу.
Хотя Егупов и дал откровенные показания, распоряжение Департамента полиции о его освобождении последовало лишь 16 октября: потребовалось время на дополнительное расследование по этим показаниям.
В ночь с 15 на 16 сентября в Варшаве были арестованы упомянутые Егуповым в показаниях Сергей Иваницкий, Александр Архангельский и Федор Свидерский.
Произведены были аресты и в Люблине, и в Риге.
В конце октября Егупов выехал из Москвы в Тифлис, где жили его младшие сестры с теткой-опекуншей;
Под следствием по делу о московской революционной организации в Таганской тюрьме осталось всего трое — Бруснев, Райчин и Вановский.
Полковник Иванов в раздражении читал очередное письмо Бруснева на родину. Последние его письма интересовали полковника особенно. Полковник питал надежду обнаружить в них мотивы, связанные с посещением Бруснева родными, мотивы, в которых почувствовалось бы раскаянье, в которых проявилось бы смятение, чувство вины… Он просто жаждал обнаружить эти мотивы.
Бруснев писал:
«Дорогие родители и дорогой Яша!
Не знаю, получили ли вы мое прошлое письмо? По хотя с тех пор, как я писал его, прошло уже порядочно времени, для меня оно пролетело незаметно, так как оно ничем не разнообразилось: та же самая комната, те же самые лица, те же самые занятия: даже письма я принужден писать одинаковые, так как извне для них материала я уже полтора года не получаю. Правда, я и без внешнего материала мог бы написать о многом кое о чем, но я лучше воздержусь от этого. Впрочем, вас, вероятно, интересуют из моих писем больше всего сообщения о моем здоровье и ходе дела. Здоровье, как и прежде, сносное, насколько это возможно в моем положении; дело же, по-видимому, потеряло всякую способность к движению. Хорошо, что оно ведется секретно, не то оно, наверное, попало бы в карикатуру…
