Земля родная! Вижу тебя, щедрую и цветущую, вижу степи твои широкие и реки, полные покоя и грусти, вижу твои лебединые рассветы после ночи, и леса, трепещущие, словно крылья птиц, и небо высокое, будто улыбка моей матери, которой я не знаю.
Потерял счет дням и месяцам: то у короля польского, то у московского царя, среди снегов и морозов. Вспоминает ли еще о нем та несчастная вельможная женщина, которая послала его в этот далекий путь?
У короля он так ничего и не высидел. Может, ему и верили, но все его просьбы, уговоры оставляли без внимания, отделываясь лишь почтительными улыбками. Уже три года султан воюет с шахом и изнурен до предела? Скоро все народы вздохнут с облегчением. Не хочет ли пан посол принять участие в охоте на зубра? Это же такое редкостное развлечение! Империя ослаблена? Стамбул без войска, окраинные санджаки растеряны и напуганы? Это было бы весьма полезно для христианского мира. А не хочет ли пан посол осуществить небольшое путешествие в имение их первого архибискупа? После этого путешествия ему было бы о чем рассказать в Стамбуле.
Так с ним обращались. Могли держать хотя бы и до скончания века, а он терзался душой и со страхом думал: что же привезет той, которая его послала? Счел бы за благо не возвращаться никогда, чем снова предстать пред нею с пустыми руками и с пустыми словами.
Отчаявшись, метнулся к московскому царю. Примкнул к их посольству, которое привезло королю уже не первое послание своего загадочного властелина, добивавшегося признать за ним царский титул, не знал, как себя назвать, махнул рукой: как-нибудь да обойдется. Послом называться в Москве не мог, потому что не было при нем писем к Ивану Васильевичу, ни грамот, ни полномочий. Он помнил полные отчаяния слова Роксоланы о том, чтобы подготовить короля или царя нанести удары по султанским вассалам и санджакам на Днепре и на Днестре. Но что слова? Кто их станет слушать, кто поверит? Посоветовавшись со своими Гасанами и с московскими послами, решил сказать все, как было на самом деле. Он султанский посол к королю, хотя происхождения христианского, то есть пленный. Теперь убегает от султана, чтобы возвратиться к своему народу, и имеет для московского царя важные вести о самом султане и его вассале — хане крымском.
Послы в те времена меняли своих властелинов, как приблудные псы хозяев. Бегали от одного к другому, выбирали, какой больше платит, иногда служили двоим, а то и нескольким властелинам, как это делал Иероним Ласский, никто и не удивлялся этому, а если кто страдал от этого, то прежде всего сами же послы, рисковавшие собственной жизнью, в особенности когда отправлялись к какому-нибудь деспоту. Селим Явуз, отец Сулеймана, казнил нескольких иноземных послов, а когда великий муфтий обратил его внимание на то, что шариат не велит убивать посла не в его земле, султан ответил: «Тогда пускай повесят его на веревке, сплетенной в его же земле, и мы соблюдем шариат!»
В Москве Гасану был выделен за плату дом с приставом, который оберегал турецких людей от всех охочих. Дан был еще и писарь, заботившийся о еде и всем необходимом, а также помогавший сноситься с великими людьми, как называли царских вельмож и дьяков по приказам. К царю Гасан пробиться не мог, ему сказано об этом твердо и недвусмысленно. Ибо кто он такой? Беглец и предатель? Бежал от турецкого султана, вот и все. Хочет что-то сказать важное? Пусть скажет. Должен просить милости у царя, но упаси боже надоедать ему своим домогательством. Заявил ли о своих товарах, которые вез в Москву, и уплатил ли пошлину? Нет у него товаров, а только золото для пропитания? Золото тоже товар. С рубля следует заплатить по семь денег пошлины.
Люди Гасана мерзли среди снегов и умирали от тоски и постоянного ожидания. Он писал и писал царю, зная, что дальше дьяков его писания не идут, но другого выхода у него не было. Угрожал, что султан вскоре возвратится в Стамбул, и тогда хан, тихо сидевший в Крыму, пока высокий его покровитель воевал с шахом, снова начнет налеты на окраины Московского государства и попытается ударить и на Москву. В своих письмах Гасан ссылался на свой собственный опыт служения при султанском дворе и знания обычаев всех окраинных санджаков Османской империи. На султаншу ссылаться не решался, брал все на себя, давно смирившись с мыслью, что принесен в жертву делу намного более высокому, чем его жизнь.
Наконец царю было сказано о Гасане и о тревожных вестях, которые он принес, к счастью, лазутчики, посланные вниз по Дону, тоже принесли вести о злых намерениях крымчаков, — и наконец свершилось: Иван Васильевич послал дьяка Ржевского с людьми далеко за московские заставы на Оке и на Дону, вплоть до Путивля, чтобы изготовил там за зиму струги и спустился по реке Псел, а потом по Днепру на низ, поближе к улусам крымским для разведки и добычи «языков», то есть пленных. Так далеко на юг московское войско еще никогда не ходило, люди Ржевского подвергались огромной опасности. Поэтому в качестве проводника и назначен был Гасан, но все его люди были оставлены в Москве как заложники, да и за самим велено было всячески присматривать в течение всего похода, чтобы не допустить измены, не дать ему втянуть войско в подготовленную западню.
Кто он был? Без роду, без племени, без воспоминания, без истории, даже имя носил чужое. В летописи остается упоминание: «Выбежал из Крыма пленный и сказал…» Нет имени, и не вся правда сказана — так перепутаны пути людские.
Целую зиму изнывал в избушке возле дьяка Матвея Ивановича, пробовал помогать его людям сколачивать струги, но не умел, только мешал. Единственное, чему он мог научить, — рубиться на саблях да стрелять из ружей, которые называются здесь пищалями. В этом деле он был непревзойденным мастером, а поскольку огненного припаса у дьяка было больше, чем харчей для войска, то Гасан имел возможность передать свое удивительное янычарское умение и завоевал немалое уважение даже у самого Матвея Ивановича.
Тот по-своему жалел этого безродного усатого человека, по ночам, сидя в темноте возле затухающего огня, разомлев от подогретых медов травяных, хвалился дьяк своей родословной, которая корнями уходила в давние времена, чуть ли не к истокам государства Киевского. Родом из князей Смоленских. Его предок Федор Федорович был удельным князем города Ржева. До сих пор еще часть Ржева на правом берегу Волги так и называется Князь-Федоровская. Самый счастливый из князей Ржевских, Родион Федорович, погиб в битве Куликовской. Стоял, защищая плечо Дмитрия Донского, пал, не отступив, ибо это было поле чести всей земли Русской. И после битвы Куликовской татары откатились далеко за Перекоп.
— Чтобы совершать набеги на Украину, — заметил Гасан.
— А вот мы им покажем! — хлопнул его по плечу дьяк.
За зиму приготовили около сотни стругов. Дерево было сырое, Гасан не верил, что эти посудины будут держаться на воде, но его опасения были напрасными, в струги садилось по двадцать и по тридцать воинов, и они плыли. Войско не вызывало особенного восторга у бывшего янычара. Оружие: луки, копья, топоры да басалыки [51], пищаль одна на десятерых, правда, огненного припаса было достаточно. Сабли только у дьяка да у боярских детей, у них же стальные латы и кольчуги, а все прочие одеты были в стеганые ватные кафтаны, которые вряд ли могли защитить от татарских стрел. Поражала Гасана нищенская еда этих людей. Хотя и сам, сколько помнил себя, жил впроголодь, потому что янычары наедались только во время ограбления захваченных городов, но все же привык иметь каждый день горсть риса в котелке. Эти же люди могли не есть день и два и терпели, не жаловались, еще и напевали свои веселые песни:
Ах вы, девки, девушки,
Голубины гнездышки!
Много вас посеяно,
Да не много выросло…
Удили рыбу, убивали зверя, добывали, где что могли раздобыть, иногда воровали, иногда находили припасы на пасеках, разбросанных по берегам Псла; на тот случай, когда уже нигде ничего не могли захватить, каждый имел сумочку пшена и щепотку соли, чтобы сварить себе какое-нибудь «хлёбово» и перебыть тяжелые дни. У боярских детей были с собой запасы солонины. У дьяка к мясу нашлась даже приправа — лук и перец.
Гасана часто расспрашивали о Стамбуле, о султане, о дворцах и богатствах, он рассказывал, порой осторожно упоминая и о своих встречах с султаншей, его слушали с восторгом, и никто не верил тому, о чем он рассказывал. Слишком уж несовместимой была их жизнь с тем далеким и недостижимым миром заморским.
Воинам платили по полторы деньги ежедневно, но ни купить нигде ничего не могли, ни даже показать кому-нибудь это свое мизерное серебро, разве что друг другу. Земля лежала притихшая, напуганная ордой, люди разбежались, прятались где-то в крепостях — в Киеве, в Каневе, в Черкассах, сюда спускались разве лишь на лето, а потом снова убегали на зиму в свои укрытия.