Сентябрьский день выдался не очень знойным. Было часов одиннадцать утра. Низко над степью плыли облака. В неглубоких оврагах между холмами еще цвели травы. Всюду на разные голоса трещали кузнечики, над тугаем кружились орланы.
Кондрашов и Буланов присели за церквушкой на небольшом пригорке, у подножия которого рос объеденный скотом ольшаник.
– Значит, не нравится, паря, как старатели воскресный день встречают? – после длительного молчания заговорил Буланов. И, не дождавшись ответа, продолжал: – А на приисках всегда так: в праздник орешки грызут, а потом от голодухи на пузе ползут… Видишь, наш Муратка какой сегодня? В сатиновой рубахе, ремень с побрякушками – двадцатикопеечный… Азия, она и есть Азия! – Архип зло сплюнул и, нещадно колотя себя ладонями по коленям, с гневом и издевкой продолжал: – Вчера у меня в артели полдесятка баб на работу вышли. Одна моя знакомая привела. Ну, взял я их к себе. Каторгу они отбыли, а теперя на заработки пришли… Вот тебе с ними поговорить надо. Одна, к примеру, помещика зарезала, другая живьем сожгла… Любопытно!.. Девчонками были, а теперь, конечно, бабы, под тридцать. Да что толковать, сам увидишь. Ну, чтобы полегче дать им на первый раз работенку, направил я их ямки покопать для буров на новом участке. Шпак приказал. Шахту новую собирается закладывать. А чтобы показать, как надо делать ямки, Фелянку с ними послал. Потянулся туда и Муратка. Подружились они с Феляном. Ну, Муратка отоспался за день-то, накормил своих волкодавов, и ему очень интересно, как наши подружки будут золото искать. Бабенки они все видные. Мы им за это время мазанку слепили, – Тарас разрешил, даже досок и стекла дал. Сначала у меня с ним крупный разговор был: «Почему у нас в артели чужие бабы?» – «Какие, – говорю, – чужие, наши знакомые… Что ж, к нам в гости прийти нельзя, у нас ведь не каторга». Уладили это дело и на работу определили на равных паях. Что заработаешь, твое, а что за стирку и другие женские дела, каждый платит отдельно. Радехоньки они… Ну вот и отправились. Копают. Фелянка человек добрый, все показал как следует. Умная голова. Муратка тут кружится, стоит, черт, в сторонке и зубы скалит, любопытно ему. Одна бабенка, Василисой зовут, бойкая такая, видная собой, та, что помещика ножиком чикнула, копала-копала, устала, лопату бросила и говорит Муратке: «Какого ты черта, косоглазый, зенки свои на меня пялишь, взял бы да помог, не видишь, руки отнимаются». Схватил тут наш Муратка лопатку и давай копать. Одну выкопал, другую, третью. Она сидит, на его силу любуется. Вдруг лопатка обо что-то ударилась. Камень!.. Выкопал его Муратка, хотел руками в сторонку отбросить, да что-то тяжел больно… Величиной примерно с телячью голову, а одной рукой поднять трудно. Тут Муратка нагнулся, хотел обеими руками взять и видит – блестит краешек, лопаткой покарябанный… Ему бы, дураку, оттащить его в сторону да ковыльком прикрыть, а он благим матом заорал: «Зулото! Моя зулото нашла!» Подбежал Фелян, видит – точно золото. Такой самородок, какой попадается в сто лет один раз. Отнесли они его в сторонку. Шпаков прихвостень тут неподалеку находился. Забрал – да и к Шпаку. Этот гусь завел Муратку в приисковую лавку и говорит: «Бери все, что твоей душе угодно и сколько унесешь». А Муратка орет: «Давай мой фунт чай и два фунта сахар!» Дурак! Набрал на полсотни рублей всякой ерунды – и все. Вот сегодня празднует, на байгу собирается. А Фелянке Шпак пригрозил, что если кому пикнет, то без башки останется. А ведь бывали такие случаи, господин Кондрашов, за такие находки десятники рабочему голову разбивали и в шурф, – чтобы от хозяина золото себе прикарманить. Бывали!.. Вот и выпил я сегодня маненько. А у самого кошки на душе скребут. Сгонят они Фелянку, давно уже подметил его Шпак. Да я однажды пригрозил, что уведу артель, а то и всех рабочих взбулгачу, вот он и притих, а теперя не знаю, что будет. Вам решил рассказать. За себя я не боюсь. Артель жалко. Хорошая артель, работящая.
– Что ж ты вчера не пришел и не рассказал? – стараясь сдержать волнение, спросил Василий. Он знал об огромном богатстве прииска, но находка все-таки была удивительной.
– Хотел прийти, да решил маненько подумать. Дело-то щекотливое. Артель жалко. Шпак так наших бабенок напугал, что у них языки поотнимались. Вы, говорит, скрыть хотели самородок, а за это каторга полагается… Вот они и упросили меня молчать, и Фелянка просил. От меня он ничего не таит. У нас с ним крепкая дружба, таежная. Вот вы человек такой, что за рабочий народ стоите, хотите, чтобы рабочий человек жить стал лучше, революцию там сделать или как… Хозяева-то сегодня на скачки первейших лошадей пустят, будут курдючных барашков жрать да дорогим винцом запивать, а мы последнее золотишко в кабак несем. Поди тут, рассуди.
– Ничего, Архип, придет время, вы, рабочие, сами будете судить, сами и приисками и заводами управлять, – медленно проговорил Василий.
– Вот вы, революционеры, толкуете о том времени, а когда оно придет? И в Сибири я много встречал таких людей. Целыми ночами у костра просиживали.
– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Вот тухлую рыбу мы выкинули… – возразил Василий.
Он отчетливо сознавал, что Буланову надо еще привить очень многое, чтобы сделать его действительно передовым рабочим.
Вместе с Булановым и другими рабочими Василий заставил выбросить и закопать в овраг тухлую рыбу, перепроданную Барышниковой при посредстве Хевурда и Шпака братцам Степановым. Все нити этого мошенничества Кондрашов держал в своих руках. С большим трудом удалось напечатать об этом короткую заметку в одной московской газетке. На основе заметки подпольным комитетом большевиков города Зарецка была составлена листовка, и сотнями экземпляров она разошлась по заводам и приискам. Это уже была первая победа.
– Да что мне эта рыба! Мне давай, паря, революцию, как в пятом годе! – сжимая кулаки, крикнул Архип. – Чтобы все к чертовой матери вверх тормашками полетело! Да разве с таким народом у нас на приисках можно делать революцию? Тут тебе и бродяги и каторжники; башкирцы летом в рваных шубах на приисках ходят, вечно голодные; тут тебе и рязанские лапотники с кучами ребятишек от голоду за тысячу верст пришли кусок хлеба добывать; тут и киргизцы вроде нашего Муратки, который увидел самородок и чуть уж не рехнулся, а после попросил фунт чаю, два фунта сахару. Ну, не дурак ли? Как же с таким сбродом революцию делать?
– Научатся, все поймут и станут передовыми рабочими, – пытался возразить Василий. Но Архип снова с озлоблением его перебил:
– Ты погоди, товарищ Кондрашов. Дай мне все высказать. Я им однажды, тоись своей артели, книжечку читал, что ты дал, а они мне знаешь что поют? Ежели, говорят, мы, оборванцы, тут зашевелимся, то рядом кругом в станицах казаки. У каждого конь, пика, шашка. Живут все хозяйственно. Земли у них куры не клюют. Золото-то добываем на ихней земле, а они, как вы мне говорили, за это с казны процентики получают, процентики, господин Кондрашов! – Архип погрозил пальцем и с прежним азартом продолжал: – Они нам такую революцию покажут, что спину будем чесать, как в пятом годе. Вот оно что!
– Да нас-то все равно больше! Сколько раз я тебе говорил. Да и казаки после революции пятого года и японской войны тоже стали не те, все по-разному живут. Есть богатые, есть победнее, а есть и безлошадные. А о тебе я вот что скажу, дорогой Бова-королевич: ты сейчас такой ретивый потому, что не твоей артели и не тебе достался этот вчерашний самородок. Признайся: поди всю ночь вчера не спал?
– Ну и не спал, – мрачно ответил Архип.
– Оно и похоже. Достанься тебе этот самородок – ведь это богатство! Ты бы увел свою артель, сделал заявочку, открыл свой небольшой прииск. Золота здесь много, там, глядишь, подфартило. Артель у тебя хорошая, еще бы принял бедного народу, сам бы стал хозяйчиком, да еще, наверное, таким – по твоему характеру – деспотом, что братья Степановы тебе бы и в подметки не сгодились. Тоже рысаков бы завел. Куда там тебе в революционеры!
– Ну, это ты врешь, господин Кондрашов! Я бы все поровну делил, – с наивной простотой ответил Буланов.
– Нет, это ты врешь, – снова возразил Кондрашов. – Не мог бы ты делить поровну. Потому что не все работают одинаково. Ты и сейчас зарабатываешь больше всех, потому что сильнее других и больше других перемываешь руды. Поэтому ты артель подобрал молодец к молодцу, а слабых не берешь. Сам же мне признался, что женщинам ты определил, кто сколько заработает, а за стирку белья отдельно. А куда же деваться тем слабым, оборванным мужикам да бабам с детишками, башкирам, китайцам, киргизам? Значит, пусть они работают у Степановых, у Хевурдов, у Раснеров? Пусть едят тухлую рыбу? А тебе бы только один крупный десятифунтовый самородок, тогда у тебя свой прииск, своя артель, дележка поровну… Все это такая же сказка, как про Бову-королевнча.
Буланов, опрокинувшись на спину, закрыл от солнца ладонью глаза и долго молчал. Потом, вдруг приподнявшись, сел, поворошил свои косматые волосы, неожиданно спокойно заговорил:
