Пастор смеется, вынимает из кармана скрученную бечевку. Со двора перед конюшней доносится визг пилы: там что-то мастерит Джордж Пейс. Дидо уходит в дом, Джеймс за ней. Облачко, с минуту покрутившись перед солнцем, плывет дальше. И свет сегодня кажется особенно ярким.
Тропинка, что ведет к дороге, грязная, но под молодыми листочками веет зеленой прохладой. Они идут по берегу друг за дружкой, чтобы не испачкать башмаки. Дидо справляется у Джеймса, как сегодня его нога. Через плечо он отвечает, что в такую погоду лучше, гораздо лучше.
Подойдя к мосту, они переходят дорогу и шагают далее по берегу с другой стороны. Здесь под тенью деревьев лежат плоские камни, коих не видно с дороги. Они и раньше останавливались тут почитать книгу, побеседовать или посмотреть на реку, хотя в этом месте река больше похожа на маленький ручей, чьи мелкие воды текут, извиваясь, по каменистому дну.
Дидо протягивает Джеймсу книгу с заложенной лентой страницей. Тот протирает глаза. Теперь он уже не носит перчаток. Откашлявшись, поднимает взгляд и видит, что Дидо ему улыбается. На секунду Джеймс в который уж раз задумывается над тем, что, возможно, он вводит ее в заблуждение, что, возможно, она ждет, что он заговорит с ней о любви. Неужто она никогда не слышала и не видела, как Мэри выходит из его комнаты? Может, она предпочитает этого не замечать? Но ведь и сам-то он только сейчас начал едва-едва разбираться в своих отношениях с Мэри. В них столько разных сторон, и во многом они вполне невинны. Если он станет ухаживать за Дидо, это не будет предательством Мэри. Да и Мэри, возможно, желает этого.
— Вам не найти место, где мы остановились? — спрашивает Дидо.
— Уже нашел, — отвечает Джеймс и принимается за чтение: — «Оглядываясь на конец последней главы и обозревая все написанное мной, я считаю необходимым заполнить эту и пять следующих страниц изрядным количеством инородного материала, дабы поддержано было то счастливое равновесие между мудростью и дурачеством, без которого книга и года не протянула бы…»
Дочитав до конца, Джеймс закрывает книгу и кладет ее на камень.
— Это не самая подобающая книга, — замечает Дидо. — Однако мне она почему-то нравится. Жаль, что мы закончили чтение.
Джеймс кивает:
— Мистер Аскью высказал мнение, что она была закончена лишь по причине смерти автора. Что он написал бы больше, если б мог.
— Случись мне писать роман, — говорит Дидо, — то, полагаю, именно окончание доставило бы мне больше всего хлопот. Может, так же было и у Лоренса Стерна.
— Вы хотите сказать, что ему было легче умереть, чем закончить книгу?
Дидо смеется:
— Я этого вовсе не говорила. Это уже чересчур.
— Не говорили, верно. Но смерть, без сомнения, и есть конец.
Дидо поднимает брови:
— Не приведи бог братец услышит от вас такую ересь.
Джеймс усмехается:
— Вы не так поняли меня, мисс Лестрейд.
Со стороны деревни раздается одинокий звук рожка.
— Наверное, это представление, — говорит Дидо. — Похоже, начинают.
Немного помолчав, Джеймс предлагает:
— Не хотите ли взглянуть? Я встречал их однажды, прошлой зимой, но самого представления не видел.
Дидо встает, разглаживая платье. У нее милая, грустная и терпеливая улыбка.
— Только одним глазком, — говорит она. — Я не хочу, чтобы мое присутствие оказалось слишком заметным.
— Мы всего лишь постоим у двери. Ничего предосудительного тут нет.
Вновь слышится рожок, как раз когда они выходят на пустую дорогу.
Становится все жарче. Почти все лужи на дороге высохли на солнце. Балаган расположился неподалеку от кабака Кэкстона; его холщовые стены, некогда красные и белые, полиняли и стали теперь кремово-ржавыми. Подходя ближе, они слышат веселые крики и аплодисменты. Они останавливаются у бокового входа, где холст раздвинут и подвязан на обе стороны. Джеймс ощущает знакомые запахи, которые ни с чем не спутаешь: мятой травы, пота, холстины и пива. Хорошо бы рассказать Дидо, как и он когда-то выступал в таком балагане, а Марли Гаммер втыкал в него булавки.
Человек сорок зрителей смотрят, как Удивительный Джон гнет кочергу. Он раздет до пояса, плечи дрожат, глаза сощурены. Наконец он поднимает согнутую вверх дугу и передает ее жене, оказавшейся даже меньше ростом, чем полагал Джеймс, однажды ее уже видевший. Она пускает кочергу по рядам зрителей, которые вертят ее в руках, удовлетворенно кивают и что-то негромко говорят друг другу. Тут женщина пронзительным голосом вызывает на бой сильного парня, готового потягаться с «мавром». Молодые люди выпихивают кого-то вперед. Это Джек Хокинс. Он пытается увильнуть и спрятаться в толпе, но его выталкивают вновь. Выйдя шаркающей походкой в круг, парень неловко поднимает руки. Женщина снимает с него жилет и рубаху. Он почти одного роста с негром, но лет на двадцать моложе. Крепкого сложения, работает на земле своего отца с тех пор, как научился ходить. Толпа затихает. «Убей его, Джек!» — кричит стоящий в дверях толстяк. Удивительный Джон поворачивает голову. Секунду посмотрев на Джеймса, он делает жест, будто узнал его. Потом поворачивается к своему противнику.
Они хватают друг друга, елозя ногами по грязи. Мышцы на спине и руках блестят, расширяясь. Хокинс наседает, негр, пошатнувшись, падает на одно колено, хотя лицо его все так же невозмутимо, как раньше, словно он думает о чем-то другом, о чем-то значительном и спокойном. В толпе раздается «ура!». Кое-кто топчется на месте, изображая борьбу с невидимым противником. Джеймс чувствует, как к нему легонько прижалось плечо Дидо. Джек Хокинс, упершись что есть мочи негру в живот, теснит его назад, к стене балагана. Вдруг Удивительный Джон изворачивается и, добавив собственную силу к напору Хокинса, легким и выверенным ударом кидает его оземь, словно фермер всего лишь мальчик, не старше Сэма. Какое-то мгновение Хокинс лежит на спине, ловя ртом воздух, потом подымается, испачканный грязью, что пристала к его вспотевшей спине. Трясет головой, улыбается и забирает у женщины свои жилет и рубаху.
Женщина вновь вызывает желающих побороться: «Кто победит мавра?» Удивительный Джон спокойно стоит позади нее, поглаживая левое плечо. Вдруг он, качнувшись, пятится назад, с криком хватается за воздух и падает, так что земля трясется под ним. Все происходит до того быстро, что зрители, растерявшись, не знают, что предпринять, и только глядят на растянувшееся на земле, странно неподвижное, огромное тело. К негру медленно подходит женщина. Зовет по имени. Ответа нет. «Что с ним? — шепчет Дидо. — Что случилось?»
Больше всего Джеймсу хочется уйти, быстро выйти из балагана с Дидо или без нее. Он понимает, что если не уйдет тотчас же, в это самое мгновение, то потом будет уже слишком поздно; но мгновение проходит, а он не двигается. Женщина стоит на коленях у головы негра и зовет на помощь. Умоляет.
Джеймс делает шаг в полумрак балагана. Головы поворачиваются и смотрят на него. Он слышит свое имя, но смотрит только на негра и женщину — больше ни на кого. Увидев, что к ней кто-то идет, женщина перестает кричать. Присутствие Джеймса, кажется, подействовало на нее успокаивающе. Протягивая к нему руки, она лепечет какие-то слова, которых он не понимает, да и не слушает. Джеймс глядит на Удивительного Джона. После приступа прошло полминуты, не более, но кажется, будто тот давно уже мертв. Джеймс опускается на колени. Хочет сказать женщине: «Он умер», но не может; не может вынести мысль о ее горе. Он легко касается груди негра. Кожа холодная и влажная, но в области сердца чуть теплая. Ему знакомо это ощущение; оно длится недолго, несколько минут после того, как больной перестал дышать, после того, как остановилось сердце. Джеймс вспоминает вечер в Бате, когда вдруг так же внезапно, посреди танца, свалилась молодая женщина. Танцевали хорнпайп. Он был вместе с Агнессой Манроу. Склонившись над девушкой, он сразу понял, что отказало сердце. Тогда ему пришла в голову безумная мысль: попытаться вернуть ее к жизни, разрезав грудь. Идея явилась совершенно неожиданно и захватила его, однако под рукой не было саквояжа с инструментами, да и сама картина — как он разрезает молодую женщину посреди бальной залы — едва ли содействовала бы его репутации. Теперь у него нет репутации. Он рассматривает свои руки. Чувствует в них твердость, достаточно твердости. Из кармана он вынимает складной нож. На днях Джордж Пейс выправил его на оселке, когда затачивал косу. Лезвие хорошо отточено. «Им, доктор, можно рыбу от костей очищать», — сказал ему Пейс.
Глядя на женщину, Джеймс выдавливает из себя улыбку, больше, впрочем, похожую на гримасу. Она видит в его руке нож. «Доверьтесь мне», — обращается он к ней, да и к самому себе. Женщина кивает. Наверное, она поняла. И отвернулась. В кармане у Джеймса лежат часы Гримальди, но на этот раз никто не будет засекать время. Он надавливает концом ножа на грудину, затем немного высвобождает деревянную ручку. Он знает, какое это трудное дело — разрезать человеческую плоть, как сопротивляется она всеми своими узлами и жилами, однако нож должно держать не так, как ребенок держит перо, но как художник, что с легкостью водит по холсту своею кистью.
