спеси на этот раз отвечала госпожа Эшбахт.
Тут юный Кёршнер поклонился и всем его людям:
— Приветствую вас, добрые господа.
И Увалень, и Максимилиан, и фон Клаузевиц, и все другие, включая стариков Брюнхвальда и Рене, все ему кланялись в ответ весьма учтиво, хоть и смотрелся он ребёнком даже на фоне таких молодых, но уже закалённых и обветренных людей, как Гренер и братья Фейлинги. А вот они-то, эти двое, хоть и поклонились, как положено, но потом стали тихо переговариваться, и при том на их лицах были высокомерные ухмылки. И это кавалер для себя отметил.
— Рад вас видеть, друг мой, — сказал он весьма сердечно и тепло, что для него было необычно, и протянул юноше руку.
Волков был без перчаток, а Людвиг Вольфганг в перчатках. Хоть и позволял ему этикет пожать руку кавалера, не снимая перчатки, но он всё-таки потрудился стянуть узкую перчатку перед рукопожатием. Это тоже понравилось кавалеру, и он, чуть улыбаясь, произнёс:
— Прошу вас быть моим гостем и пройти в дом, сдаётся мне, что вас там кто-то с нетерпением дожидается.
Все заулыбались, даже мать юноши, а сам он заметно покраснел.
Урсула встретила жениха глубоким книксеном. Кажется, и вправду женщины переборщили с румянами и белилами. Уж очень она была похожа на взрослую даму.
А жених, чуть заикаясь от волнения, после долгого поклона стянул с головы своей шапку, стал говорить:
— Госпожа Урсула… Урсула Видль. Разрешите мне засвидетельствовать… Да, засвидетельствовать своё нижайшее почтение.
Любой молодой человек волновался бы, если на него смотрели бы три десятка глаз. Да и для девочки эта церемония была волнительна. Но она всё-таки говорила ровно, без запинок, но то, что ей из-за спины нашёптывала Бригитт:
— Рада видеть вас, добрый господин, и вашу матушку в доме нашем.
— Я привёз подарки, — продолжал Людвиг Вольфганг, — будет ли вам угодно принять их?
— Будет, — сразу и без посторонних подсказок говорила Урсула, — да, давайте ваши подарки.
Она опять же без всяких подсказок додумалась, что подарки она будет принимать, сидя в кресле, она вернулась, влезла в него и устроилась на подушке. Замерла в ожидании.
А приехавшие с Кёршнером люди внесли в залу сундук. Поставили его недалеко от кресла, в котором сидела девочка. Распахнули и отошли. Людвиг Вольфганг склонился и достал из него шубу! Вернее, лёгкую серую шубку из очень богатого меха неизвестного Волкову зверя.
— Ах! — только и смогла произнести Урсула.
Шуб в её короткой жизни ещё не было.
— Вам нравится?
И вот тут Урсула и показала себя девочкой, а не взрослой и умудрённой женщиной. Она вскочила со своего места:
— Дозвольте мне примерить её!
Людвиг Вольфганг не погнушался работою лакея и сам помог девочке облачиться в шубку. Шуба была чуть велика девочке, но смотрелась изумительно. Так хороша была шуба, что Урсула ни слова не могла произнести, даже поблагодарить не могла.
— Это подарок от папеньки моего, — говорил юный Кёршнер. — Надеюсь, он угодил вам?
— Ах, как это прекрасно, — наконец выдохнула девочка, — передайте вашему папеньке, что очень, очень угодил мне.
А Бригитт ей делала строгие знаки, что уж чересчур она радуется, что надо быть спокойнее. И только тут девица пришла в себя и, снова сделав книксен жениху, вернулась в своё кресло.
— А этот подарок от матушки моей, — продолжал доставать вещи из сундука Людвиг Вольфганг. — Отрез вам на платье.
С этими словами он положил нетолстый рулон ткани ей на колени.
Это был отрез превосходнейшего атласа. Самого блестящего атласа, что Волков когда-либо видел. К тому же он был яркого, насыщенного синего цвета, это был тот самый цвет, что не одобряли некоторые прелаты церкви, называвшие его цветом гордыни и едой дьявола. Может, поэтому этот цвет был так моден среди молодых женщин. Моден и очень дорог.
Урсула Видль была скромной девочкой из небогатой, а некогда и нищей семьи, она и слыхать не могла о том, что этот гладкий материал очень дорог сам по себе и дорог ещё больше из-за удивительного цвета, но тут она, чутьём рождающейся в ней женщины, чутьём, что вложено в девочек матерью-природой, моментально прочувствовала величественную роскошь сочетания этой материи с этим насыщенным цветом и сказала честно:
— Прекраснее я ничего и не видела за всю свою жизнь.
От этих честных слов девочки госпожа Клара Кёршнер, до сего времени строгая, стала улыбаться, понимая, что её выбор пришёлся невесте сына по душе.
— Сие ещё не всё, — продолжал жених, снова наклоняясь к сундуку, — матушка говорит, что такому платью надобно расшить лиф жемчугом.
Он достал небольшую шкатулку из красного дерева и, раскрыв её, передал шкатулку невесте.
Волков, знавший кое-что обо всём, что стоило бы хоть пару талеров, ещё с солдатских своих времён, сразу оценил жемчуг. Жемчуг не был велик или ярок цветами. Но был он на удивление ровен как в размерах, так и в цвете. А ещё он был правильно округл. Что тоже добавляло ему цены. Ровен, кругл, един размером и цветом. Уже от этого своего хорошо подобранного однообразия он был не дёшев.
«Двадцать талеров? Тридцать? Чёрт его знает, но уж точно не дёшев».
Он не мог прикинуть верную цену, но уже сейчас понимал, что платье из этого атласа, расшитое столь хорошо отобранным жемчугом, будет стоить пятьдесят серебряных монет, а может, и все семьдесят.
Урсула запустила руку в жемчуг и стала играть им, при этом улыбаясь и поглядывая на Людвига Вольфганга.
— Думаю, что такое платье будет хорошо смотреться у алтаря, — заметила госпожа Ланге.
И все кивали и соглашались с ней, разве что мать Амелия, старая монашка, говорила негромко и едко:
— Если, конечно, святые отцы допустят в храм в платье такого цвета.
Но её никто не слушал, так как все хотели знать, что же ещё за подарки привёз жених. А тот уже доставал из сундука новые прекрасные вещи. Говоря при этом:
— А это я выбирал сам.
Это был утренний прибор. В нем была немалая чаша для умывания из серебра, поднос из серебра, небольшое зеркало в серебряном обрамлении, которое удобно ставить на стол или комод перед собой, и набор гребней и щёток для волос из кости заморского животного и серебра. Как раз всё то, что нужно для любой уважающей себя женщины поутру.
— Надеюсь, что вы примете от меня этот дар и будете расчёсывать свои превосходные волосы, — говорил Людвиг Вольфганг с надеждой.
— Ах, как это всё прекрасно и нужно мне, — отвечала Урсула, хватая
