Армада приближалась к острову Лемнос словно великий чёрный призрак. Вскоре возник и остров, как морское чудовище, спящее на гладкой поверхности вод. Корабли шли тихо, даже не было слышно падения капель с весел. Никто в эти часы из воинов и гребцов не разговаривал. Каждый понимал, что любой звук мог долететь до острова, до бухты, в которой стояли суда корсар, и тогда не произойдёт никакого неожиданного нападения на врага, предстоит жестокая и упорная схватка. Корсары умели сражаться даже с сильным противником.
И всё же суда шли не вслепую, между ними была связь. С кормы каждого судна мгновенно посылались идущему за ними световые сигналы. Их улавливали, и команды, заключённые в них, передавались дальше. Так вскоре последовала команда идти на корсар развёрнутым строем, и она была принята на всех дромонах и памфил ах. Они стали медленно разворачиваться веером, охватывая бухту по всему выходу в море. Памфилы пошли от дромонов влево и вправо к берегу. С них уже на мелководье спускались воины, которые шли в воде к чернеющему береговому склону. Воинам на суше вменялось в задачу не дать пиратам уйти вглубь острова. Всё было задумано так, чтобы взять корсар Льва Трипольского в хомут и заарканить их.
Наступал рассвет. Уже можно было различить, где свои, где чужие. И в это время прозвучало три удара в медный гонг. Его звуки достигли всех кораблей, и воины, стоящие у бортов с луками, вознесли в небо боевой клич. Корсары в панике просыпались, бежали к бортам судов. Тут их встречали тысячи стрел. Стрельба из луков становилась всё более меткой и продолжалась несколько минут.
А потом не меньше полусотни мощных дромонов с дубовыми носами, окованными железом, двинулись таранить пиратские суда. И десятки их были раздавлены в тесноте бухты и тонули вместе с корсарами. В их стане поднялась паника. Только на мощном корабле Льва Трипольского корсары готовились к защите. К «Горгоне» Трипольского приближалась «Никея». Роман Лакапин жаждал захватить в плен грозу Средиземноморья живым. «Никея» подошла к «Горгоне» вплотную, и две сотни русов императорской гвардии ворвались на палубу пиратского корабля. Завязалась упорная сеча. На помощь воинам «Никеи» подоспели воины с «Ахиллеса», приставшего к «Горгоне» с другого борта. Отважных корсар охватила паника, они прыгали за борт, ища спасения в море. Лишь сам Трипольский сражался истинно как лев о небольшой группой преданных ему пиратов. Но все они были обречены на гибель, потому как сдаваться не думали.
Мардарий и Прохор дрались плечо к плечу. Прохор первым увидел главу пиратов. Он тут же крикнул:
- Мардарий, вон наша с тобой добыча. Там Лев Трипольский!
- Ох, достать бы зверюгу! - воскликнул Мардарий.
- Да наш же он! - успокоил друга Прохор. Вооружённые каждый двумя мечами, они прорубали себе коридор, не спуская глаз с корсара Льва, и добрались до него, окружённого десятком пиратов. К Прохору и Мардарию придвинулись ещё несколько гвардейцев. И вот уже Лев Трипольский перед Прохором и Мардарием. Размахивая мечами, Прохор крикнул:
- Мы тебя запомнили на всю жизнь! Получи же от нас за то, что продал пелопонесскому сатрапу!
И Прохор с Мардарием обрушили град ударов на Льва Трипольского. Он сопротивлялся недолго. Мардарий отрубил ему руку с мечом, и в тот же миг два друга вонзили в него свои четыре меча, подняли на них тело и перебросили его за борт.
Той порой тысячи пиратов сумели-таки выбраться на берег и ринулись вглубь острова. Но и там их поджидала смерть. Вначале они были встречены выстрелами из луков. В них стреляли почти в упор, и промахнуться было невозможно. Потом противники сошлись с обнажёнными мечами. Силы, однако, были неравными, византийских воинов было больше, к тому же среди них оказалось около восьми тысяч воинов Иоанна Куркуя, которые отличались отвагой, силой и искусством рукопашного боя. Вскоре пиратов стали теснить к воде, и, спасая свою жизнь, они бросали оружие и поднимали руки. Когда солнце поднялось в зенит, битва в бухте и на берегу завершилась полной победой войска Романа Лакапина. Позже хронисты записали: «Критский пират Лев Трипольский был уничтожен в морском сражении при Лемносе».
В этот же полуденный час к «Никее» подошла рыболовецкая фелюга, воины подняли с неё на борт «Никеи» тяжело раненных Стефана и Константина. Первому проткнули мечом правое плечо, второму рассекли бедро. Они истекали кровью, стонали от боли. К ним привели двух лекарей. А потом весть о раненых сыновьях дошла до Лакапина, и тот прибежал к ним. Лекари уже хлопотали над ранеными. Они остановили кровь, наложили на раны льняную ткань с бальзамом, забинтовали. Пожилой лекарь с седой бородой сказал:
- Твои сыновья, басилевс, будут жить.
- Спасибо, - скрывая подступившую к горлу жалость к сыновьям, сказал Лакапин и подумал: «Что ж, они теперь достойны корон, добытых пролитой кровью».
Корабли Лакапина долго не покидали бухту острова Лемнос. Воинам было позволено взять себе все, что осталось после разгрома корсар, и они собирали оружие, щиты. Купцы Диодор и Сфенкел нашли свои финики. То-то посмеялись!
А через день, предав павших земле, армада Лакапина, не потеряв ни одного судна и завладев многими судами пиратов, возвращалась в Константинополь.
Глава двадцатая. ЗНАК БОЖИЙ
Со дня венчания Константина и Елены прошло семь лет. Супруги повзрослели за минувшие годы. Они были на пороге двадцать третьей весны и внешне расцвели, как прекрасные весенние цветы. Конечно же это касалось прежде всего молодой императрицы. В ней всё пленяло. Любой поворот головы привлекал внимание к её лицу. Оно каждый раз освещалось новым светом - то полным загадочности, то манящим, то вызывающим улыбку девической непосредственностью. Константин уже давно вынашивал мечту запечатлеть образ жены в мраморе, в слоновой кости и даже в золоте. Но он не знал, кому поручить изваять супругу, ему казалось, что таких художников, скульпторов, резчиков по кости в Византии не найти. И он всё откладывал воплощение мечты в жизнь. О своём желании он даже не поделился с Еленой: боялся, что по своему скромному нраву она откажется позировать.
Однако все сомнения, страхи и опасения вскоре рассеялись. Помог случай. Константин собрал к праздничному столу выпускников высшей Магнаврской школы, с которыми учился. Среди них были художники, сочинители, поэты, скульпторы. Повод собрать друзей у Константина был важный. Закончив «Жизнеописание Василия Македонянина», он решил взяться за новый большой и полезный труд. Он задумал написать историю всех двадцати девяти византийских фем - провинций. Константин считал, что не имеет ни сил, ни права взяться один за эту работу, огромную по его замыслам. «История о фемах» представлялась как общая история всей Византии, и ему надо было посоветоваться с такими мастерами слова, как Метафраст, Акрит, Камениат и другими - молодыми - сочинителями.
Пока он советовался с ними, поэт Геометр сочинял оду о прекрасной Елене, а его друг, уже маститый художник-резчик по мрамору, слоновой кости и дереву, трудился над камеей. Мелитон - услаждающий мёдом, сидел в кресле сбоку от Елены и, чувствуя себя свободно, словно в своей мастерской, ловко работал резцом на белой полированной поверхности пластины из слоновой кости.
Императрица Елена заметила, как трудился Мелитон, и по тому, как часто он на неё посматривал, поняла, что она привлекла внимание художника и он создаёт её образ. Она не посетовала на Мелитона. Ей даже понравилось, что она обратила на себя внимание известного в Константинополе художника-резчика, но старалась не показывать вида, что догадывается о том, чем занят Мелитон. Слушая оживлённую беседу друзей Константина, Елена сидела в кресле с застывшей полуулыбкой на лице и тем самым давала Мелитону возможность запечатлеть её образ в благоприятном виде. Елена и Мелитон находились в эти часы в состоянии, близком к одиночеству. Елене ничто не мешало быть увлечённой беседой и не участвовать в ней. Мелитон же, одухотворённый прекрасным лицом, забыл об окружающем мире и жадно творил живой образ.
Постепенно все заметили, чем захвачен Мелитон, но никто не позволил себе проявить любопытство, нарушить его одиночество. В атмосфере ярко освещённого солнцем зала витал дух взаимопонимания людей творческого ума. И старший из них, Симеон Метафраст, многие годы вращаясь в кругу скульпторов, поэтов и художников, знал, что во всех них присутствует этот дух взаимопонимания, заставляющий оберегать творческие порывы сотоварищей, давать возможность проявлять их в любой обстановке. Так вели себя гости Константина Багрянородного в этот день, когда в одном из них проснулась жажда творчества, когда его посетило вдохновение. При взаимном понимании творцов рождалось произведение высокого искусства, которому суждено было пережить века, - камея Елены прекрасной. Сам Багрянородный тоже ощущал царящий в зале дух творчества и испытывал удовлетворённость. «Всё так и должно быть», - сделал вывод Багрянородный.
