— Сударь, — сказал Бенкендорф, — я хорошо понимаю вас и как военный вам сочувствую, но мне придется еще больше вам посочувствовать, если письмо маршалу Мортье задержится с доставкой хотя бы на минуту. Отныне и вы берете на себя — пусть невольно — ответственность за жизнь и здоровье генерал-адъютанта Винценгероде и целостность Кремля. Вы неосторожно назвали свою фамилию, и вас найдут, даже если вы сбежите в Америку. Впрочем, я не хотел вас обидеть, а лишь предупредить.
— Я не в претензии к вам, полковник, — ответил драгун. — Вы выполняете свой долг. Позвольте, я выполню свой.
К вечеру, в чем был определенный расчет, Винценгероде привели к Наполеону. Он находился в Чудовом монастыре — резиденции самого надежного маршала — Даву. Не посчитавшись ни с чем, Даву распорядился выбросить престол и водрузить на его место походную кровать. Под ней стоял ночной горшок. С ночными горшками у французов вообще случилась заминка. Для Наполеона тоже искали новый ночной горшок, который русские баре и их обслуга называли «ночной вазой». Прежний горшок потеряли после пожара в Кремле, не успели вывезти в Петровский дворец. Мелочи, мелочи, а сколько волнений! И кто выручил?! Как всегда — Дюрок.
Наполеон сидел за небольшим столиком, на котором белела серебряная чернильница с открытой крышкой. Колеблющиеся блики от одной-единственной церковной свечи еле разгоняли колеблющийся сумрак.
— О, наконец-то вы мне попались! — вскричал Наполеон, потрясая в воздухе кулаками. — Да еще со своим адъютантом. Вас я расстреляю как изменника. Вы подданный Рейнского союза, который состоит со мной в договорных отношениях. Я вас расстреляю, и вам на сей раз не помогут никакие уловки. Вы бездельник, и вы шатаетесь из страны в страну, науськивая на меня всю самую отвратительную придворную чернь! Вы, Фуль, Гарденберг, Витгенштейн, Виртембергский и прочие предатели. Я с вас спущу шкуру!
Наполеон вскочил на ноги и в ярости зашагал от стены к стене.
— Но теперь вы попались и ответите за всех. Я вас отправлю в Париж и буду возить по улицам в клетке.
Вошел Дюрок и подал императору пакет. Винценгероде, оглушенный гневным шквалом, молчал, не воспользовавшись паузой. Он знал корсиканца и знал, что он способен выполнить угрозу. Наполеон разорвал пакет и, склонив голову, как ворона, к источнику света, мгновенно пробежал бумагу.
— Это не тот ли Бенкендорф, который был адъютантом Толстого в Париже?
— Да, сир! Он разбойничает в окрестностях Москвы. Мы несколько раз пытались захватить его. Но уходил, бестия!
— Еще один бездельник! Хотя хороший кавалерист. Вы, Винценгероде, я вижу, собрали вокруг себя миленькую компанию. Постыдились бы иметь дело с Иловайским! Ведь казаки — это нечисть, позор мира! Платов пьяница и разбойник. Как вам не стыдно?!
— Мне, ваше величество, не стыдно. Казаки — русские и отличные воины.
— Русские?! Где вы видели русских? Дюрок, вы видели или слышали что-нибудь о русских?! Барклай! Витгенштейн! Дурак Фуль! А чего стоит один Беннигсен! Этот убийца, этот наемник английских толстосумов! Бенкендорф! Да еще «фон»! Фон Бенкендорф! Какая подпись размашистая! Впрочем, что с вами говорить — вы не лучше, нет, вы хуже всех! И я вас расстреляю. Каналья! Где этот Нарышкин, о котором пишет Бенкендорф? Этот шпион, этот похититель французской собственности!
Дюрок приоткрыл дверь, и гренадер втолкнул Нарышкина. Винценгероде не хотел, чтобы корсиканец обрушил потоки брани на молодого и достаточно чувствительного офицера.
— Ваше величество, — упредил он императора, совершая отвлекающий маневр и вызывая огонь на себя, — я состою на службе государя, и мне не к лицу выслушивать оскорбления, которые задевают его величество.
— Замолчите, негодяй? Бездельник! Я велю вас сейчас же расстрелять.
Винценгероде пожал плечами. Расстрелять двоих корсиканец не отважится. Наполеон резко повернулся к Нарышкину и внезапно стихшим — обычным — голосом довольно вежливо спросил:
— О вас упоминает в меморандуме полковник фон Бенкендорф. Вы сын обер-камергера Нарышкина? Я знаком с вашим отцом.
— Я адъютант барона Винценгероде, — ответил скромно Нарышкин.
— Тогда вот что я вам замечу, юноша. Вы, русские, добрые люди. И я вас уважаю. Но бездельники, подобные этому, — и Наполеон презрительно махнул в сторону Винценгероде, — толкают вас к гибели. Зачем вы служите этим иностранцам, этим космополитическим бродягам?
У Винценгероде сжалось сердце, он изучил характер адъютанта и чувствовал, чего можно от него ожидать. И не ошибся. Когда Наполеон сделал паузу, Нарышкин, как-то весь выпрямившись и подобравшись, выпалил:
— Сир, я служу только моему государю императору Александру и России. Государь император назначил мне в начальники генерал-адъютанта барона Винценгероде, и только в таком смысле, исполняя долг офицера, я служу и буду служить под его началом. Если вы отдадите приказ расстрелять моего генерала, то я требую, как его адъютант, чтобы меня расстреляли вместе с ним.
Пропитанный свечным духом сумрак скрыл слезы, навернувшиеся на глаза Винценгероде. Мальчик не знает, насколько он близок к смерти. Он изъясняется по-французски лучше и чище, чем Бонапарт. Смешно!
— Служите своим русским, — пробормотал Наполеон, собираясь выйти из импровизированного кабинета Даву. — Этих бездельников вы должны выгнать из армии, а уж я с ними не премину расправиться. — И он взялся за скобу грубо сколоченной двери. — Какая наглость — фон Бенкендорф! Похититель французской собственности! Разбойник! Подумать только! Вот каких офицеров мне не хватает, Дюрок!
И он сразу исчез в темноте. Последнее слово Бонапарт всегда оставлял за собой. Последнее слово пока еще оставалось за Бонапартом.
Винценгероде и Нарышкина вывели из Чудова монастыря и погнали пешком обратно к Мортье, где и заперли на замок в отведенном им помещении. Барон Сикар забыл распорядиться дать им хотя бы по кружке воды и куску хлеба.
Когда Бенкендорф, Волконский и Шаховской, обеспокоенные судьбой Винценгероде и Нарышкина, уже отправленных под сильным конвоем в Париж, ворвались по Петербургскому тракту на Тверскую, сшибая легкие кавалерийские заслоны, наводившие тень на плетень: мол, Великая армия пока в Москве, — перед взором их открылось небывалое зрелище, куда более впечатляющее, чем разрушения позднейшего времени, о которых они не могли судить. А мы можем, — руины Сталинграда, Ковентри и Дрездена.
Да, небывалое! И возмутительное! Потому что тогда ничего подобного с времен средневековья никому не случалось видеть — ни в Европе, ни в Азии. Эта страшная картина бедствия задержала преследование французского арьергарда. Бенкендорф, конечно, догадывался, во что превратилась Москва после захвата французами. Он знал из отчетов полицейских офицеров, видевших катастрофу собственными глазами и описавших ее не с чужих слов. Понимал он, что Наполеон, а за ним длинный хвост западных исторических очевидцев, писателей, мемуаристов и газетиров попытаются переложить вину за происшедшее на кого угодно, и в первую очередь на русских, Ростопчина, колодников, черта, дьявола, немцев Рейнского союза, поляков, итальянцев, солдат и офицеров неуточненной национальности, крепостных рабов и темных личностей, действовавших в интересах таинственных политических групп — от франкмасонов и розенкрейцеров до иллюминатов Вейсгаупта и коммюнистов — только не на генералитет Великой армии во главе с Наполеоном. Однако то, что увидел Бенкендорф, не поддавалось никакому объяснению и не могло быть отнесено ни на чей счет, кроме маршалов и командиров корпусов Великой армии, крепко державших в окровавленных руках полицейскую и, в сущности, расстрельную власть. Все цифры поджигателей, которые приводит Наполеон в документах, — чепуха! Расстреливали и вешали бессчетно. Обширная литература свидетельствует о том с потрясающей убедительностью. К сожалению, русские писатели попали так или иначе под влияние бонапартовского революционного очарования и не сумели того отразить в полной мере. Кровавый убийца тысяч людей ушел от морального возмездия. Понятно, почему он предпочел отдаться под власть доведших его до могилы британцев. Если бы при нем сгорел Лондон, он попал бы под суд. И никакие ссылки на Ростопчина — этого потомка Чингисхана и Темучина — не помогли бы спастись от уголовного приговора, хотя император Александр гарантировал ему спокойную жизнь в плену. Но не все зависело от северного властелина.
Бенкендорф спешился и шагнул в первые попавшиеся развалины на Тверской, задохнувшись от запаха горелого дерева, мокрого алебастра и человеческих нечистот.
Дом, некогда красивый и богатый, превратился в огромную чернеющую груду, не сохранившую ни малейших следов человеческого жилья. Предметы, когда-то необходимые и простые, даже сделанные из металла, исчезли, будто испарились, не оставив по себе и воспоминания. Лишь чудом уцелевшая белая колонна, лежавшая в стороне, подчеркивала собственной монументальной нетронутостью бессмысленность и невосстановимость произведенного разрушения.
