Ознакомительная версия.
Да, это было чудо, что их обоих все еще не подстрелили, как зябликов!
Пули отскакивали от стен домов. Сыпалась штукатурка. Где-то далеко, в начале улицы, рвались снаряды. Час назад няньку мальчика убили на ее глазах. Час назад она лицом к лицу встретилась с Сипайловым.
Час назад она узнала, что мальчик, которого она тянет за собой за руку по разбитой, грязной улице под градом пуль, – Великий Князь.
Мальчик бежал, поднимая к ней личико, запачканное грязью, порохом, искаженное страхом, но хорошенькое и холеное, слишком аристократическое, ангельское личико; и одежда на нем была непростая – бархатные штанишки, изящно сшитая матроска, поверх матроски – бобровая шубка, такие шубки Катя видала только до революции в лучших салонах Петербурга или в магазинах на Елисейских полях в Париже. На его сапожках запеклись капли крови, и Катя с ужасом подумала было: ранен!.. – но потом, видя, что он бежит резво и на боль не жалуется, не стонет и не истекает кровью, поняла: это ему на обувку брызнула кровь чужого, убитого человека.
– Скорей… скорей!.. Спрячемся вон там…
Они повернули за угол, и пуля, срикошетив от стены, отколола от нее огромный кусок непрочно державшегося камня. Кирпичи с грохотом упали туда, где только что, прижавшись к стене, втянув головы в плечи, стояли Катя с мальчиком. Катя с ужасом обернулась, потащила мальчишку за собой, прикрывая полой шубки, потом поглядела вперед – и застыла.
Перед ней расстилалась площадь.
Площадь перед храмом Гандан-Тэгчинлин.
Бежать было некуда.
Верней, бежать было куда. Вся площадь была перед ней.
Чтобы спастись от преследования и от выстрелов, ей с мальчиком надо было перебежать площадь.
И, когда она будет перебегать площадь, – ее подстрелят, как утку на болоте.
Она затравленно оглянулась. Дышала тяжело. Мальчик на бегу потерял шапку. Мороз прихватил его русые ангельские кудри, выбелил инеем темный бобровый воротничок-стойку. Пуля просвистела мимо ее уха, и она инстинктивно пригнулась, раскрылив руки, накрывая собой, своим животом ребенка, как птица – птенца. Не помня себя, она потянула его вперед, они, как перекати-поле, выкатились на белое заиндевелое блюдо площади, и тут за ними послышался тяжкий топот погони, сапоги загрохотали по подмерзлым камням, снова загремели выстрелы, и грубый, лающий голос рявкнул сзади, за ее спиной:
– Стоять! Ни с места! У, стоять, с-с-стерва!
Она встала как вкопанная. Мальчик в бобровой шубке прижался к ней, дрожал, обхватил ее ручонками крепко. На миг у нее захолонуло сердце – ей почудилось: это ее ребенок. И это ее ребенка сейчас должны отнять и убить у нее на глазах.
Он обернулась на окрик. Внутри нее все заледенело; потом – оборвалось, ухнуло в бездну.
Навстречу ей, гремя разношенными сапогами по мостовой, бежал, переваливаясь с боку на бок, скаля наполовину беззубый черный рот, без шапки, коротко обритый, с русо-белой, седой, будто заиндевелой головой, выкатив на нее белые, как бельма, глаза под голыми, безбровыми надбровными дугами, палач Азиатской дивизии барона Унгерна Леонид Сипайлов.
Он бежал к ней, матерясь, изрыгая поганую подворотную ругань, в одной руке у него был револьвер, в другой он держал саблю с белым шелковым темляком, будто висячим мохнатым куржаком, и бешено взмахивал ею. Кате показалось – он сейчас вмиг снесет ей саблей голову и не охнет. Она в страхе присела, обвив руками ребенка. Мальчик спрятал голову у нее на груди. За бегущим по площади Сипайловым скакала на маленькой монгольской лошадке раскосая девушка; ее пышные, чернокудрявые, будто цыганские, космы вились по ветру, грудь была крест-накрест перехвачена портупеей, за плечами болталась английская винтовка с коротким аккуратным стволом. Монголка остановила лошадь, взвив ее на дыбы, и спрыгнула на землю. За лошадью, прямо около дверей храма резко тормознуло, взвизгнув, как поросенок, побитое пулями черное авто; из машины выскочили приземистые, грязные люди в черных тужурках, в их руках плясали пистолеты. Катя, вне себя, обернулась – и увидела, как по проулку, втекающему в храмовую площадь, бежит, выбегает на свет, под косо летящие лучи зимнего солнца, Боже мой, Боже, не сплю ли я, это кошмар, я сейчас проснусь, – прихрамывая, приволакивая за собою одну ногу, держась за эфес сабли, как тонущий – за обломок доски, раненый, с черным, как у трубочиста, лицом, и почему-то усатый – Боже мой, из всех лиц она узнала бы любимое лицо, загримируйся он хоть под самого Сатану! – Иуда.
Ее Иуда.
Он здесь, в Урге, и ранен! Он в полном боевом снаряжении… в мундире белого офицера, капитана… Господи, и усы, почему, зачем эти усы…
– Иуда, – сказала она одними губами.
Сипайлов, дыша, как больной старый пес, с подхрипами, остановился, наблюдая, как, волоча за собой тяжелую, непреподъемную саблю, раненый Иуда Семенов подходит к Кате. Его глаза пусто, морозно светились, как затянутые морозной пеленой окна. Лютый холод веял от его взгляда. Страшный холод безумья. Ленька Сипайлов выше поднял «браунинг» и наставил его сначала на Катю, потом медленно, оскалясь, как лесной кот, перевел на застывшего в изумлении Иуду.
– Катя, Бог ты мой, Катя… я-то думал – тебя Доржи укрыл… что вы уехали из Урги… Боже, зачем вы тут остались?!.. здесь сейчас ад…
Она не успела ответить Иуде. Сипайлов близко подошел к ней и, дыша ей в лицо перегаром, плюясь слюной сквозь черные дырки выбитых зубов, рыкнул:
– Дай сюда мальчишку! Живо! Он мой!
Катя сильнее прижала к себе мальчика, ощущая под голыми, без перчаток, пальцами ворсистую ласковость бобрового меха.
– Не дам! – крикнула она, и из ее рта на морозе вылетела белая струя дыхания, как душа. – Что вы хотите с ним сделать?! Зачем вы за нами гнались?! Зачем вам мальчик?! Убийцы!
– А-хахаха! А догнал все-таки! Ни одна баба от меня не убежит! Мужик, ты, подлец, ты, Иуда… гляди, как я сейчас твою бабу в бараний рог скручу!
Он ткнул дулом револьвера Кате в грудь, где под распахнутым воротом беличьей шубки билась синяя жилка в яремной ямке, чуть не оборвав гайтын с нательным крестом. Ударил кулаком, держащим оружие, Катю в лицо, в подбородок, снизу и наискось. Ее зубы лязгнули. Из угла рта побежала тонкая, как нить, струйка крови. Ее огромные карие глаза глядели, обезумев, со щек схлынул морозный румянец.
– Что… вы… зачем…
Сипайлов еще раз двинул ее кулаком в грудь. Она упала, накрывая рукавами шубки мальчика, он пронзительно завизжал. Иуда, с перекошенным лицом, подковылял к Кате, с усилием выдернул револьвер из кобуры, поднял раненой правой рукой, прицелился. Сипайлов обернулся и мгновенно выбил револьвер из руки Иуды, как цыганский леденец. Револьвер со стуком упал на черный лед, откатился по льду далеко в сторону. Пышноволосая монголка, держа лошадь за повод, наклонилась и живо подобрала его.
– Эй, Эрдени, – крикнул Сипайлов и осклабился, – хвалю! Держи крепче! Сбей-ка с барышни Терсицкой ее беличью шапочку! Ну! Стреляй! Позабавься!
Он орал, как бык на бойне. Монголка стояла, держа в руке револьвер Иуды, улыбалась, молчала. Люди в кожаных тужурках, потоптавшись у автомобиля, снова залезли в него, один из них зычно крикнул Сипайлову:
– Ну чо, Ленька, подмогнуть-то надо или нет?! Сам справишься?! Сколь баб-то вокруг тебя развелось! Гляди, какую-то из них точно к ногтю надо прижать! Давай, валяй, развлекайся! Мы – за углом, в кондитерской Вольфсона! Там все штабные! Разберешься с бабами – шпарь к нам! Обеих свяжи по рукам-ногам да к нам давай, мы с ними сами за здорово живешь распотешимся!
Катя поняла: люди в тужурках – красные. И они, красные, Сипайлова называют – «Ленька». Значит, он им – свой. Значит… Сипайлов – у красных… Сипайлов – красный… Она не додумала. Сипайлов поднял руку, отступил на шег, дико смеясь беззубым ртом, прицелился. Выстрелил. Пуля снесла беличью шапочку с Катиного затылка. Светлые, золотые, крупными кольцами, роскошно-шелковые волосы разлетелись, рассыпались по плечам, взвились по ветру.
– А-ха-ха! Сшиб я твою шапку, Катерина Антоновна, сучка похотливая, как яблоко сшиб! Ты, убийца! Убила мужа! Ради любовника! Знаешь, тебе что полагается за такое убийство?! Уж я-то постараюсь, оценишь мое искусство! Взмолишься – да поздно!
Катя глядела в черные дырки в беззубом рту, в невидящие бельма ледяных глаз. «Да он безумен», – ужаснулась она. Его глаза напомнили ей глаза барона. У всех безумцев – белые глаза?! Она подняла руку, будто бы пытаясь отодвинуть от себя то страшное, черное, непроглядно-пустое, что надвигалось на нее. «Смерть. Так вот ты какая, смерть. И почему Доржи не увел меня. Он боялся уйти со мной. Он боялся, что подпадет под мою власть. Он же влюбился в меня. Он не одолел бы себя. И он погубил бы меня. Ну и что, пусть бы погубил. Иуда простил бы мне. Иуда – не Трифон. Он не убил бы меня из ревности… а обнял бы меня и плакал бы надо мной, вместе со мной… А теперь мы умрем. Все умрем. Все вместе».
Ознакомительная версия.
