Он испытующе оглядел ее. Олимпия время от времени посматривала на него через плечо. Волосы этой красавицы, всегда так заботившейся о своей наружности, были растрепаны, а под чистым хитоном виднелся другой — грязный.
Верхний хитон был из прозрачной шелковой ткани, которую косские женщины совсем недавно научились ткать из привозной пряжи. На нижнем хитоне Гиппократ заметил большое черное пятно — возможно, след, оставленный грязной рукой. На верхнем хитоне не было ни пятнышка, ни морщинки. Он был надет совсем недавно — может быть, перед самым его приходом.
Гиппократ обвел взглядом комнату, надеясь узнать еще что-нибудь. Зеркало стояло на самой ее середине, а за ним у стены виднелась кровать Олимпии. Покрывало и подушки были смяты и разбросаны в полном беспорядке. В ногах кровати виднелась закрытая дверь, ведущая, наверное, в кладовую. Пол был испещрен грязными следами. На этом Гиппократу пришлось прервать свои наблюдения, потому что Олимпия вдруг повернулась к нему и крикнула:
— Клеомед погиб! Сгорел… А я все думаю… думаю…
Взгляд ее обведенных черными кругами глаз был неподвижен. Землисто-серое лицо казалось застывшим, как маска, словно бушевавшая в ее душе буря мыслей и чувств не могла вырваться наружу, чтобы придать ему осмысленное выражение.
— Погиб, — повторила она тем же глухим голосом и оглядела себя. Нижний хитон был разорван, и через, дыру виднелась грудь, прикрытая только прозрачным шелком верхнего хитона. Однако Олимпия как будто не замечала своей наготы. Она посмотрела прямо ему в глаза и улыбнулась злобной улыбкой.
— Люди говорят, что книгохранилище поджег ты, Гиппократ.
Она засмеялась, но сразу же оборвала смех и прижала ладонь к виску, словно ее головная боль от этого усилилась.
И тут наконец заговорил Гиппократ:
— Ты знаешь, Олимпия, что сейчас повторила ложь, которую сама же сочинила. Ты знаешь, кто на самом деле поджег книгохранилище. Совету книдских архонтов известно, что поджигал Буто. Но мы с тобой знаем больше — сделать это приказала ему ты.
Ее зрачки расширились.
— Вот как, — сказала она, — ты знаешь… Но знают ли боги? Мне это еще не известно. Видели ли боги, как был зажжен огонь, который убил моего сына? Скажи мне, они знают, кто зажег светильник, который бросил Буто?.
— Наверное, знают, — ответил Гиппократ. — Если они боги, то они должны знать все.
— Так, значит, голоса, которые я слышу весь день, — вдруг с отчаянием воскликнула она, — это их голоса! И я должна исполнить то, что они приказывают. Я сказала Тимону, что богов нет, но я ошиблась. Они разговаривают со мной, и никто не может ускользнуть от их мщения. Я слышала, как они говорили, что кто-то должен умереть. Я думала, что они указывают на Пенелопу… не на меня. Тимон любит Пенелопу. Меня он тоже любит… любит по-прежнему. Я ходила к нему ночью, и он по-прежнему любит меня. Значит, эти голоса говорили обо мне. Их мщение… а!.. мои мысли идут по кругу, по кругу…
Заломив руки, она зашептала:
— А что, если я помогу богам покарать Буто? Что тогда? Простят ли они то, что совершила я?
Гиппократ молчал. Олимпия шагнула к нему, не отрывая неподвижного взгляда от его лица.
— Тимон знает, что сделала его жена? — спросила она наконец. — Тимон знает, кто такой Буто и что он сделал? Ведь это Тимона я люблю…
На лице Гиппократа мелькнуло выражение недоверия.
— Да, да, — сказала Олимпия. — Женщины любят по-разному, но ты не поймешь. Раньше я не знала, как сильно его люблю, а теперь знаю. А что я сделала с ним и с моим бедным Клеомедом? — Она злобно посмотрела на Гиппократа. — Он знает? Тимон знает?
После некоторого колебания Гиппократ ответил:
— Нет… Мне кажется, Тимон не знает.
— Гиппократ! — воскликнула Олимпия. Ее лицо изменилось, оно снова стало волевым, во взгляде появилась сосредоточенность.
— Гиппократ, — повторила она, — обещай сохранить мою тайну и теперь, и после моей смерти. Ты не можешь спасти меня от богов, но ты можешь сделать другое: ты ведь врач — ты сохранишь мою тайну? Ты оградишь Тимона, не дашь ему узнать, что я сделала? Обещай мне, Гиппократ.
Он знал, что не солжет ей, и в этих умоляющих неподвижных глазах он увидел ее и другой, настоящей. Она была тигрицей, которая рычала, гналась за добычей и была побеждена. Но, кроме того, она была женщиной — женщиной, пораженной таким горем, что у нее не было сил плакать.
И наконец он ответил:
— Обещаю.
Олимпия не поблагодарила его — ее мысли были заняты только ею самой и ее близкими. Она просто кивнула головой и сказала:
— Боги знают все, и я должна понести кару. Но Тимон ничего не узнает, раз ты обещал, а Клеомед умер, как герой, и люди будут восхвалять моего бедного мальчика. И никто не узнает, кто был его отцом, никто не догадается, что светильник зажгла я.
Она повернулась к зеркалу и начала расчесывать волосы. Гиппократ вышел из ее комнаты и направился к входной двери. Тимон ждал его на террасе, внимательно вглядываясь в кипарисовую рощу. Он стоял, опираясь на древко зажатого в руке копья. Заметив удивление на лице Гиппократа, он объяснил:
— У меня такое чувство, что нам не избежать встречи с Буто. Он настолько глуп, что, пожалуй, явится сюда. Юношей я на играх неплохо метал копье. Если придется, — добавил он, расправляя пухлые плечи, — то и сейчас я еще сумею убить с порядочного расстояния. Мне Буто сразу не понравился.
Гиппократ молча ждал, что последует дальше.
— Ты когда-нибудь слышал, — спросил Тимон, — про Клеомеда, кулачного бойца, который на Олимпийских играх умышленно убил своего противника?
— Да, — ответил Гиппократ, — а почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Да так просто — Буто немножко на него похож. Этого Клеомеда я видел всего один раз. Он был родом с того же островка, что и Олимпия, — он ей родственник.
Тимон поднял копье над головой и примерился, а потом снова оперся на него.
— Скажи, что с моей женой? — спросил он.
Гиппократ печально покачал головой.
— Она говорит, что слышит голоса. Обычно это считается признаком безумия, но я еще не уверен. Ее следует кормить ячменной кашей через короткие промежутки. Но больше пока ничего сказать нельзя — надо ждать. Пожалуй, Пенелопе следует ночевать в другом месте, с тем чтобы утром она возвращалась домой. Так будет лучше для них обеих.
Тимон кивнул.
— Клеомед погиб, Олимпия сошла с ума, Пенелопе грозит опасность! Я боюсь, Гиппократ, что все эти несчастья объясняются одной зловещей причиной. — Повернувшись, Тимон указал в сторону рощи. — Она скрыта вон там, в этом темном лесу. Мы прокляты… Ради любимой женщины мужчины делают иногда глупости. У моей жены была одна странность — она всегда чего-то боялась. Она говорила, что ее пугают деревья вокруг террасы, — и я велел их срубить.
Высоко над их головами раздался звенящий вздох — это ветер шуршал верхушками деревьев, но их шелест напоминал прерывистый голос. Затем наступила тишина, нарушаемая только журчанием ручейка, который, выбиваясь в саду из земли, стремительно бежал по камням к морю.
Наконец Тимон прервал молчание:
— Я человек действия, Гиппократ, и у меня есть план. Завтра сюда придут жрец Аполлона и жрец Асклепия. Я хочу, чтобы пришел и ты. Я тогда все и объясню. Я пришлю вестника сказать тебе, когда ты должен прийти.
Гиппократ покраснел. Он смерил Тимона взглядом, а потом, повернувшись, сказал:
— Мне пора идти в Галасарну.
Тимон почувствовал, что Гиппократ обижен, и бросился за ним.
— Погоди, Гиппократ! Ты ведь придешь, правда?
Гиппократ, который уже начал спускаться в сад, остановился.
— Зачем мне приходить?
Тимон подбежал к нему.
— Я хочу заплатить тебе. Я щедро заплачу тебе за каждый твой приход сюда. Я дам тебе…
— Замолчи, — сурово перебил его Гиппократ. — Конечно, ты мне заплатишь — ровно столько, сколько положено платить за посещение больных, не больше и не меньше. Однако врач приходит ради больного, а не ради того, кто ему платит. Такова разница между медициной и торговлей, но многие этого не понимают. Ты муж этой женщины, и поэтому ты можешь пригласить, меня лечить ее. По той же причине ты имеешь право отказаться от моих услуг и позвать к ней другого врача. Это твое право, независимо от того, будешь ли ты мне платить. Однако, пока ты этого не сделал, я буду поступать так, как нахожу нужным, и приходить, когда сочту полезным. Ты не можешь купить права распоряжаться мной.
Тимон растерянно молчал, и Гиппократ продолжал:
— Я забочусь об Олимпии, а не о тебе. Я забочусь о больной женщине, которая нуждается в моей помощи, и я сделаю для нее все, что в моих силах, хотя она мне не друг, далеко не друг. — И он улыбнулся горькой улыбкой,
— Прости меня, — сказал Тимон. — Я не заметил, что говорю с тобой так, словно ты раб или гребец на моей триере. Нам всем нужна твоя помощь, потому что ты мудрый врач и понимаешь болезни. Дело ведь не только в одной Олимпии. Пенелопе тоже грозит опасность. Вся наша семья нуждается в твоей помощи… то, что осталось от нашей семьи.
