Она вышла и потом поднесла к губам маленький золотой свисток, созывавший прислугу; на ее зов со всех сторон сбежались пажи, оруженосцы и служанки.
— Чтобы никто не смел извещать графа ни о кончине графини, ни о дне погребения, — громко сказала Розалинда. — Я за все отвечаю. Никто из вас не обязан прикасаться к телу, потому что это могло бы подвергнуть его опасности заражения; добрые сестры святой Урсулы сделают все необходимое.
— Нет, сударыня, — ответили слуги, — мы всегда пользовались милостями усопшей и желаем оказать ей последние услуги и почести. Божественное милосердие, охранившее вас, графиня, защитит и нас.
— Благодарю вас, добрые люди, за преданность и верность вашу в этот горестный час, — ответила Розалинда, удаляясь в свою комнату.
Она отпустила своих служанок и опустилась перед аналоем, громко рыдая. «Лотарь умер, мать его скончалась, а я совершенно одинока и покинута; покинута на глазах людей человеком, который должен бы быть моей опорой, — думала она. — Мужество его должно бы служить примером для других, а он сам трусливо убежал».
Отчаяние и гнев терзали ее. Она чувствовала, что теперь меньше значила для Курта, чем когда была его другом детства; она знала, что стала для него предметом скрытой ненависти, и он срывал на ней свою досаду за то, что не умел возбудить в ней такую пылкую страсть, какую она питала к Левенбергу. Каждое слово его, каждый жест были рассчитаны на то, чтобы оскорбить ее. Он исчезал на несколько дней под видом дел или охоты; а, на самом деле, он отправлялся ко двору герцога и ухаживал за его племянницей, принцессой Урсулой, открыто нося ее цвета на турнирах и празднествах, которые посещал, несмотря на то, что едва минул год со смерти отца.
Все это передал Розалинде отец Лука, который, под предлогом преданности молодой графине, подробно доносил ей обо всем.
Тогда Розалинда, закрыв лицо руками, плакала горькими слезами. Она не переносила равнодушно все эти оскорбления и вовсе не считала себя призванной исправлять этого человека; она была женщина своего времени, проникнутая горделивым сознанием своего положения и красоты, и начинала смертельно ненавидеть мужа, бесстыдно оскорблявшего ее. Поэтому слезы, ручьями лившиеся из ее глаз, были не слезами ревности, а уязвленной гордости.
Погребение произошло со всей пышностью, подобавшей матери графа Лотаря фон Рабенау, а бедные и больные, которым покойная всегда помогала, искренно оплакивали смерть доброй и сострадательной графини. На грустных лицах прислуги, носившей еще траур по покойном графе, читалось истинное огорчение по случаю смерти добрых господ.
* * *
Более недели прошло, когда явился посланный от молодого графа. По приказанию графини, он не был впущен в замок и уехал, не получив никаких сведений; второго постигла та же участь. Наконец, ровно через месяц после кончины старой графини, Курт явился верхом.
Он начал с того, что отхлестал сторожа у подъемного моста, потом старика, караульщика замка, и хриплый, задыхавшийся от бешенства, голос его раздавался по всему дому:
— Как вы смели, собаки, не давать ответа посланному вашего господина?
— Графиня запретила нам, — был везде один ответ.
Он в гневе топал ногами.
— Болваны! Канальи! Поймите с этого дня, что кто хочет здесь жить, должен исполнять мою волю, если бы даже десять графинь приказывали ему противное.
Он отправился в свою комнату, принял ванну и нарядился к вечернему столу, потому что ему предстояло увидеться с Розалиндой. Но та не вышла и приказала ему сказать, что желает говорить с ним, после ужина, в молельне. Курт от ярости лишился аппетита. Оттолкнув блюдо, он встал и, насупив брови, направился к комнате жены, собираясь устроить ей сцену за холодность, дерзость и насмешки.
Подняв тяжелую завесу, скрывавшую вход в молельню, он увидел Розалинду, стоявшую у узкого готического окна. Длинное платье из белой шерстяной материи, перехваченное золотым шнурком, обрисовывало ее стройную фигуру; густые, черные, как вороново крыло, волосы были распущены; глаза блестели, и щеки раскраснелись от лихорадочного волнения.
При виде красавицы-жены бешенство Курта, внешне, по крайней мере, стихло; он уже утомился своими похождениями и всякого рода оргиями; белобрысые и толстые крестьянки ему опротивели, и эта стройная, соблазнительная брюнетка со сдержанными манерами, мгновенно возбудила его пресыщенные чувства. Я должен при этом сказать, что в сущности он предпочитал Розалинду всем другим, и ее врожденная женственная строгость внушала ему уважение.
Розалинда уловила это впечатление, но когда он подошел и хотел обнять ее, она отступила, нахмурив брови.
— Не прикасайся ко мне. Я хотела тебя видеть вовсе не для того, чтобы передать тебе отвратительную болезнь; но чтобы сказать, что уезжаю в свой замок Левенберг. Я не могу и не хочу жить с таким жестоким, бессердечным человеком, как ты, и дождаться минуты, когда сама могу заболеть, а мой супруг, на посмеяние всей страны, с ужасом сбежит от меня. Ты бросил свою умирающую бабку, а жена, побледневшая и утомленная бессонными ночами, не внушала тебе чувства, вроде тех, какие проснулись при входе сюда. О! Я знаю тебя теперь! Тебе очень приятно играть с нарядной бабочкой; а как только грубые пальцы сотрут блестящие краски с ее крылышек, ты с отвращением бросишь ее. Ты грубее скалы! Что ты велел сделать с бедными обитателями харчевни, по соседству с Лотарзе? Некая Гертруда и ее слепой отец, также пораженные оспой, еще жили там. «Сжечь это зараженное гнездо. Они и так околели бы!» — сказал ты. И не предупреди меня вовремя сестра Анжелика, ходившая за покойной графиней, несчастные погибли бы, заживо сожженные. Теперь они в безопасности во владениях Левенберг, где ты не смеешь распоряжаться, потому что герцог подарил мне замок после кончины Лео. Но, — щеки Розалинды еще более покраснели. — Это не все. Гертруду эту обольстил некий негодяй, который поклялся перед крестом жениться на ней и в залог дал ей кольцо, украшенное рубином и бриллиантами. Курт, — прибавила она дрожавшим от волнения голосом, — где рубиновое кольцо, которые ты носил до смерти твоего отца? Отвечай! Где ты его оставил?
Смущенный многочисленными сыпавшимися на него обвинениями, Курт спешно обдумывал план защиты, чтобы оградить себя от заслуженного презрения и сохранить соблазнительную женщину, которая казалась ему еще красивее и привлекательнее под впечатлением своей горячей речи. А что, если упрямица действительно бросит его? Он знал ее. Если он захочет употребить свою власть мужа, она обратится к герцогу и повергнет его публичному осуждению. А Курт более всего на свете боялся разоблачения своих подлостей и пересудов соседей; он предпочитал тайну и мрак для своих непохвальных проделок и позволял себе говорить о них только притворства ради, разыгрывая роль жертвы.
Все эти размышления потребовали не более минуты, и, в совершенстве зная, чем можно воздействовать на Розалинду в серьезных случаях, он бросился к ее ногам и воскликнул с хорошо разыгранным отчаянием и покорностью:
— Да, ты имеешь право презирать меня и ненавидеть; я низкий, гадкий изменник. Я признаю справедливость твоих обвинений, и я сам себе противен; но, когда я изменил тебе, преследуя Гертруду, ты бросила меня на полгода, и моя пламенная любовь заставила меня искать развлечений, хотя и недостойных. Я признаю это. Та же любовь к тебе возбудила во мне ревность к обожаемому отцу, которого я все-таки любил, как никого в свете; никогда я не встаю и не ложусь без молитвы за него.
Он знал, что такая нежная речь относительно меня непременно произведет действие на сердце Розалинды.
Он продолжал:
— Ты думала только о своем горе и забывала мои чувства; обиженный, несчастный, я хотел возбудить в тебе ревность, и желание это довело меня до недостойного поступка, который ты справедливо осудила. Но, Розалинда, ты не можешь покинуть меня; горе потерять тебя, повлекло бы за собою последствия, о которых я не смею думать. Сжалься, прости меня!
Розалинда тяжело вздохнула.
— Не могу, — глухо выговорила она наконец. — Как простить такое явное бессердечие? Едва похоронили твоего отца, как ты, из мести мне, разбил будущность и жизнь бедной девушки, твоей вассалки, и обладал ею даже не открыто, на что имел власть, а путем постыдного обмана; затем ты бросил свою умиравшую бабку. Несмотря на твои клятвы, я не верю твоей любви; я чувствую, что ничего не значу для тебя, потому что любимую женщину не оставляют на жертву заразе, от которой она могла умереть. Если бы Лео заболел среди чумных, у меня был бы один страх: что он умрет не на моих руках. Нет, Курт, отпусти меня; ты ведь не любишь меня и хочешь удержать при себе только в виде развлечения на несколько недель.
Курт притворялся и разыгрывал отчаяние.
