Стрельцы не тронули их, не рискнули на открытый бой.
В Кремле среди вельмож началось заметное шатание. То, что стрельцы струсили, безропотно пропустили потешных, крайне обеспокоило Софью и ближних. Не по нутру пришлось это и некоторым стрелецким начальникам.
Первым пошёл на попятную преданнейший сторонник Милославских – полковник Цыклер.
– Конец! – объявил он доверенным стрельцам. – Слыхивал я, что и сам патриарх поднимается на защиту меньшого царя. А иноземцы-офицеры, того и гляди, противу нас выступят.
Полковник убедил Софью снарядить в лавру для переговоров послов.
Царевна, и сама об этом подумывавшая, тотчас же отправила к Троице Цыклера с полусотней стрельцов.
Прошло два дня, а полковник не возвращался.
Царевна снарядила в Сергиев новых послов: боярина князя Ивана Борисовича Троекурова, сын которого был другом Петра, и князя Прозоровского.
Когда же князья вернулись ни с чем, Софья решилась на последнее средство: вызвав патриарха, она пала перед ним на колени и чистосердечно покаялась в том, что помышляла свергнуть его с патриаршего престола.
– Ныне узнал ты правду, – сквозь рыдания произнесла она, – ныне твоя воля отпустить грех мой, а либо отвратить лик от меня.
Патриарх бережно поднял Софью и облобызал её руку.
– Грешен не тот, кто грешит, а тот, кто не кается.
И, благословив правительницу, с глубоким почтением выслушал её просьбу.
– Не почитай патриархом меня, коли не вернусь к тебе с благой весточкой от Петра.
– Приспело наше время, – призывали убогих гонцы от Фомы и Черемного. – Покуда цари и ближние их промежду собою грызутся, двинемся на Москву!
С каждым часом ватаги подходили всё ближе к столице, переполошив, собрав воедино и высоких и средних дворян, купчин и приказных, были ль то споручники либо вороги Софьи.
– Не допустить смердов! Биться с ними до остатнего краю! Ежели займут они Кремль, пропали мы все!
Когда собрались дворянские дружины и приготовились к выступлению против людишек солдаты и рейтары, их благословили на бой и Милославские и Нарышкины.
Махнули рукою на все лишь стрельцы.
– Пущай, что будет!
Крепко бились ватаги. Но не устояли перед пушками и мушкетами. Много полегло в те дни людей, обильно пропиталась земля кровью убогих. Сам Фома покинул поле брани лишь когда, полумёртвый от ран, свалился с коня.
За несколько дней пребывания в лавре Пётр преобразился.
От трусливости и растерянности не осталось и следа. Необычайной силой веяло от него. Напряжённое лицо, плотно стиснутые губы и пронизывающий взгляд отражали такую непреклонную волю и упрямство, которые присущи разве только безумному.
Когда царю доложили, что патриарх подъезжает к вратам, он немедля вышел на улицу. При появлении государя Иоаким вылез из кареты и поднял для благословения руку.
Все встречавшие патриарха, за исключением царя, обнажили головы и опустились на колени.
– Не с челобитного ли от сестры?! – щёлкнул зубами Пётр.
– Так, государь! – поклонился Иоаким и с неожиданной свирепостью заколотил посохом о землю. – С челобитною! Точию не от сестры твоей, а на сестру! – И благоговейно поцеловал руку Петра. – Вот моя челобитная: покажи милость, пожалуй меня благоволением. Не вели возвращаться к царевне! Вели быть подле тебя, законного государя всея Русии!
Могучее «ура» покрыло последние слова патриарха.
Измена патриарха потрясла Софью, но не обескуражила, а как будто ещё более закалила её, сделала отчаянней.
Созвав на Красном крыльце всех полковников со многими рядовыми, она обдала их уничтожающею, полною яда усмешкою.
– По здорову ль, верные мои споручники, стрелецкие витязи?
Следивший из окна за правительницей Шакловитый схватился за голову.
– Ополоумела! В эдакий час норовит в распрю вступить! Баба! Одно слово – баба!
Стрельцы стояли, потупившись, и на приветствие не отвечали.
Раскачиваясь и сопя, Софья спустилась с крыльца.
– Вы! – прошипела она, едва сдерживаясь, чтобы не крикнуть. – Слушайте, вы! Много, бывало, балтывала я по-пустому с вами за чарою, ныне же кровью царственною своею клянусь: сама, сими перстами удушу всякого, кто посмеет уйти из Москвы к Троицкой лавре. – И, сделав оборот по-военному, убралась во дворец.
К вечеру принесли новую весть:
– Бутырский полк под началом генерала Гордона и офицеры-иноземцы постановили податься к Петру.
Царевна отправила к Гордону для переговоров Василия Васильевича.
В Немецкой слободе царило необычайное оживление. Все: и военные, и учёные умельцы, и торговые люди, и даже женщины, сходились на том, что нужно всемерно поддержать не Софью с её сторонниками, почти враждебно относящихся к иноземцам, а друга слободы – царя Петра.
– Что нам Софья и Иоанн! – возбуждённо обступали Голицына толпы. – То ли дело – молодой государь!
Больше всех суетился Лефорт. Стройный, женственный, он семенил подле князя, то и дело посылал ему воздушные поцелуи, складывал бантиком губы и так ломался, что невольно расхолаживал Голицына, сбивал со строгих мыслей.
– Ах, принц! – без конца, с многообразнейшими оттенками повторял Лефорт на ломаном русском языке. – Ах, принц мой! Питер ест чюдный… ошен чюдный король!
И томно закрывал глаза, неожиданно обхватывал женщин, кружился с ними в упоительной пляске.
Выслушав почтительно Василия Васильевича, Гордон показал рукой на толпу.
– Я рад по-твой сделайт. Но… – он печально вздохнул, – видишь, Немецкий слобод не рад. Я не можно идти против все!
Не простившись с генералом, князь быстрым шагом пошёл к колымаге.
К нему с распростёртыми объятиями бросился Лефорт.
– Мой принц! Так скоро вы покидай нас, мой принц!
Василий Васильевич грубо оттолкнул швейцарца и укатил.
Лефорт погнался за колымагой, но вдруг остановился на полном ходу и состроил уморительнейшую гримасу.
– Ах, принц! К шортова мать!
Какие-то две девушки подкрались к нему, подхватили под руки и унеслись с ним к домику Бранта.
– Адио! – заверещал Лефорт. – Адио, принц! До свидань!
Вернувшиеся после усмирения людишек полки и стрелецкое войско получили письменный приказ от Петра явиться двадцатого августа к Троице.
Едва войско собралось на площади, чтоб обсудить положение, прибыл Фёдор Юрьевич Ромодановский.
– Шапки долой! – так жутко перекосил он звероподобное лицо своё, что все невольно подчинились его приказу.
Не слезая с коня, князь достал из кафтана понудительную грамоту и громовым басом прочитал:
– «В гостиную сотню, в дворцовую слободу и в чёрные сотни. Из полков немедля явиться к Троице всем полковникам и урядникам с десятью стрельцами из каждого полка, а из сотен и слобод всем старостам и выборным с десятью тяглецами от каждой слободы и сотни».
Окончив, Ромодановский хлестнул в воздухе нагайкой и выругался по-матерному:
– А кои… в душу… живот… потроха… ослушаются, для тех припасены у нас Преображенский и Семёновский полки!
Потому, что раньше никто не думал о потешных, не считался с ними как с опасной силой, и потому, что в последние дни только и разговоров было, что о преображенцах и семёновцах, как-то сразу выплывших на свет и замешавшихся в гущу событий, новые эти войска начинали приобретать в глазах людей особый вес. Распускаемые нарышкинскими языками слухи о мощи новых полков, о неиссякаемых запасах пороха и оружия, доставленных им тайно из-за рубежа немцами, пугали москвичей. Имя потешных произносилось шепотком, с оттенком страха и почтения.
– Они всё могут.Ещё б не мочь, коли басурманы научили их всем чародейным премудростям своим.
– С самим государем, слух идёт, щи из одного котла хлебают!
– А и вино вместе глушат!
Людишки почёсывали в затылке и качали головами:
– Где уж с ними сладишь!..
Ромодановский оглядел внимательно круг и с самодовольной улыбкой погладил бороду.
– Так нынче же выполнить царёв указ! – И, передав кругу грамоту, умчался в сторону Москвы-реки.
Стрельцы разбились на два лагеря. После долгих споров одна часть разошлась торопливо по домам, другая же, во главе с полковниками Нечаевым, Спиридоновым, Нормацким. Дуровым и Сергеевым, с пятьюстами урядников и множеством стрельцов в тот же день отправилась к Петру.
Двадцать девятого августа царевна, в сопровождении Шакловитого, Василия Васильевича, Неплюева[116], Змеева и Наберкова, выехала на поклон к брату.
– Авось родимец не приключится с нами, ежели мы к подлой его руке приложимся, – ухмылялась Софья.
Но ей никого не удавалось обмануть – все видели, какие нечеловеческие мучения и стыд она переживает.
– Доподлинно, – поддакивал с плохо разыгрываемой беспечностью Голицын, – не померкнет твоя слава оттого, что повстречаешься с братом-государем. Бывало и хуже на Руси с государями при татарве.
