Наконец после тяжелой, изнурительной дороги пришли на свою старую стоянку, откуда когда-то двинулись по зову Всеслава на половцев. Шалаши были засыпаны снегом. Всюду хозяйничали дикие кабаны — изрыли почти всю площадку. Трех поджарых клыкастых кабанов застали врасплох. Лют метнул копье, и оно, пролетев саженей десять, впилось в лохматый теплый бок. Кабан завизжал от боли, ринулся в бурелом, но сил у него хватило только добежать до соседнего болота. Там, истекая кровью, он свалился на кочку. Все очень обрадовались неожиданной добыче.
Посовещавшись со старейшими, Лют решил до весны пересидеть в пуще, а с первыми зелеными листьями, с первым громом двинуться на Припять, подальше от боярских и княжеских глаз. Разложили костры. Принялись очищать от снега, утеплять шалаши. Земля была еще довольно мягкая, и в ней удалось выкопать глубокие ямы.
— На Припяти поставим хаты, — подбадривал людей Лют.
Ища себе пристанище, Беловолод заглянул в небольшой шалашик. И вздрогнул от неожиданности. Незнакомый широколицый человек настороженно смотрел на него из полумрака. Человек стоял, притаившись, возле стены и, казалось, готов был прыгнуть, ударить кулаком. Беловолод отшатнулся, хотел бежать, но, приглядевшись, догадался, что никакой это не человек, а половецкий идол, которого поганцы притащили сюда из степи. Правду говорят люди: кожух лежит, а дурак дрожит. Беловолод обрадовался идолу, как будто это был не идол, не истукан, а его старый добрый знакомый, с которым немало съели соли за одним столом. Он сел напротив на сплетенный из окаменевших сучьев еловый кругляк, сказал:
— Вот мы и встретились, брате. А ты думал, что я не вернусь, что карачун настигнет меня в Берестове? Конечно, мог бы уже и лежать на поминальном костре, мог стать черным пеплом, да повезло мне повела жизнь по спасительной дороге. Бездомники мы с тобой теперь. Ты же напорное, думал, что никогда не оставишь свою степь, свой курган, а смотри, как обернулось — притащили в пущу, и даже никто не знает, какое у тебя лицо, и вместо ясного солнца видишь перед собой пугливые лесные тени. Но погоди — я дам тебе новое имя. Ты будешь у нас Перуном, богом лесных людей.
Беловолод вскочил на ноги — так понравилась ему эта неожиданно пришедшая в голову мысль. Он знает, что ему делать! Он вернет жизнь молчаливому половецкому идолу — так давно просят любимой забытой работы руки!.. Никакой он не вой — он творец, золотарь, всегда был им, и хотя нет сейчас у него ни серебра, ни золота, ни меди, он высечет из камня, из твердого красноватого песчаника Перуна, высечет, чтобы древний бог-громовержец еще долго-долго стоял на лесной поляне. У Перуна будет грозное червонное лицо — будто перекатываются по нему вспышки молний… Дождь будет хлестать с небес, будет рвать ветер, но сотворенный руками Беловолода Перун никогда не закроет глаз.
Наутро Беловолод попросил Люта, ставшего молодым по-ганским воеводой, раздобыть ему где-нибудь молоток, рубила, скребки. Разузнав, для чего нужен этот инструмент его новому другу, Лют радостно засмеялся, сказал:
— Хорошо!
Для работы Беловолоду отвели большую теплую землянку, застланную звериными шкурами. Туда же перетащили идола. Беловолод легонько постукивал молотком, старательно тер шершавый камень скребком. Он так увлекся, так отдался работе, что редко выходил из своей землянки. Бушевала в пуще вьюга-завируха, засыпая деревья чуть не по самые ветви, трещал мороз-ядрец, каменели в трухлявых пнях еще с осени свившиеся в клубки ужи и гадюки, жутко выли в морозной дымной мгле волки, а Беловолод не слышал и не видел ничего этого. Его землянку замела сыпучим снегом, только слабая тропинка, как ручеек, вилась к ней — по приказу Люта два раза в день приносили мастеру еду, питье и дрова. Беловолод с утра топил небольшую печь-каменку, перекусывал чего-нибудь на ходу и снова брался за молоток, за рубила и скребки. Во всем этом было наивысшее наслаждение. Казалось, он заново родился на свет, настолько зорким и проницательным был взгляд, твердой и точной рука, отзывчивой и мягкой душа. Утомившись, он ложился на звериные шкуры, а молчаливый идол стоял рядом. Горела толстая витая свечка, воткнутая в длинный турий рог, слабо потрескивали угли в печке. Пятна желтого трепетного света ложились на идола. Казалось, он сейчас оживет, начнет дышать, подойдет к Беловолоду, наклонится над ним и что-то скажет. Ощущение, что идол вот-вот может ожить, было настолько сильным, острым, что Беловолод не выдерживал и раз за разом бросал на него мгновенные испытующие взгляды. Когда-то, в далеком детстве в Менске, золотарь Денис говорил ему, Беловолоду что у каждого человека есть свой ангел-хранитель, который с первого и до последнего человеческого шага в земной жизни неотлучно находится рядом. «Как увидеть мне моего ангела — допытывался пораженный Беловолод. — Какой он?» Денис ничего не мог сказать на этот счет, сказал только одно: «Молись!» Однако же так хотелось увидеть необыкновенное! Если верить Денису, а Денис всегда говорил правду, ангел день и ночь находится рядом с ним, Беловолодом. Если он не попадается на глаза, то, значит, находится за спиной, как крылья у птицы. И вот маленький унот, шагая по тропинке где-нибудь над Свислочью, время от времени неожиданно резко оглядывался, чтобы с глазу на глаз встретиться со своим ангелом-хранителем. Но — нет! — нигде никого не было видно — наверное, ангел сразу же, как вихревой светлый ветер, улетал под облака. Только зеленая трава и желтые цветы слабо покачивались то в ту, то в другую сторону, точно их коснулось чье-то прозрачное бесшумное крыло.
Когда стихли февральские метели, явился в землянку с едой и питьем маленький человечек. С почтением и страхом глянул, на идола, сморщил в мучительном раздумье лобик, спросил:
— А почему ты, человече, к нам пришел? Разве плохо тебе было жить у бога за пазухой?
— Плохо, — только и ответил Беловолод. Не понравился ему этот бледнолобый — на лице смирение и покорность, а глазки жадные, пристальные и какие-то неподвижные, как две капли бурой болотной воды.
Постепенно степной идол превратился в поганского бога. Угрожающе смотрели из-под крылатых бровей пронзительные глаза, правая рука держала пук молний, прижимая их к груди. Бывший ранее широким и плоским нос сделался тонким, ноздреватым, с горбинкой. Во всей фигуре бога чувствовались величие и сила.
Чем дальше двигалась работа, тем больше слабел Беловолод. Всю зиму не вылезал из своей землянки, это с ним было впервые, и однажды началось такое головокружение, что в глазах запрыгали зеленые искры, и он вынужден был ухватиться за крюк в стене, чтобы удержаться на ногах. Надо было выбираться на свежий воздух. Через силу донесли его непослушные ноги до низких дверей, хотел открыть их, но не смог. Тогда он нажал плечом, но и это ничего не дало — двери не поддавались, наверное, за ночь их замело снегом. Беловолод опустился на колени, навалился всем телом, начал протискиваться в образовавшуюся щель. Обессиленный, с ободранными руками, выполз он наконец на двор. Стоял яркий солнечный день. Снег отливал нестерпимым блеском. Кора на деревьях уже потемнела, в их ветвях слышался еле уловимый шум. Значит, скоро весна. Вот в следе, оставленном ночью на снегу пугливой дикой козочкой, блестят горошины воды.
Беловолод прислонился плечом к сосне, закрыл глаза. Могучие деревья, еще полусонные, вялые после долгой зимы, чуть заметно покачивались. Это теплела, набирала в них весенний разгон густая кровь-живица, тоненькими ниточками-струйками текла по еще холодным, но с каждым часом все более оживающим жилам.
Вдруг недалеко в пуще Беловолод увидел кучку людей. Это были не поганцы-язычники, нет — поганцев, их одежду, обычаи, даже походку он уже хорошо знал. Шли мужчины, человек пятнадцать—двадцать. Впереди, держа в руке обструганную и заостренную на конце палку, бодро вышагивал худой чернявый человек с длинными тонкими усами. Не замечая Беловолода, незнакомцы шли прямо на то дерево, у которого он стоял.
«Гневный!» — даже присел от неожиданности Беловолод. Комочек снега от резкого движения упал на шею, обжег холодом. Сразу вспомнился лес над Свислочью, вспомнились рахманы, подземелье, настороженное сопение в беспросветной темноте. «Снова задурил людям голову и ведет за собой новых рабов. А от боярышни Катеры, наверное, просто удрал…»
Они столкнулись взглядами. Гневный остановился, на лице его вспыхнуло удивление и тотчас погасло.
— Снова ты, — сказал Гневный.
— Снова я, — тихо проговорил Беловолод и вцепился пальцами в сосновую кору, чтобы не упасть. — Снова, Ефрем, душа твоя звериной шерстью заросла. Отпусти людей. Пусть возвращаются назад.
Гневный глянул туда-сюда и, не обнаружив для себя никакой опасности, медленно поднял палку.
— Замолчи, а иначе я проломлю тебе голову!
