— Мы вооружены, — сказал Данила.
— Вряд ли это поможет. Но как вам угодно.
Он откозырял, на кустах осела пыль, взметенная конскими копытами.
К вечеру другого дня небо покраснело заревом. Далеко-далеко постанывал набат. Данила в нерешительности остановил лошадей.
— Надо ехать, — сказала Таисья. — Если простоим всю ночь, назавтра что изменится?
— Верно, — поддержал Еким. — Лето короткое, не успеем Моисееву да нашу правоту доказать — снова в солдатчину.
В набегающих сумерках дорога казалась ровной, как речная вода, но возок встряхивало, швыряло. Еким придерживал Таисью.
2
Наконец-то завиделись купола кафедрального собора и церквей, крыши домов. Через Казанскую заставу, подле которой вразлад вызванивали бесчисленные кузницы, побратимы въехали в Пермь. На постоялом дворе отыскалась недорогая комнатенка. Оставив Таисью на попечение горничной девки, Данила и Еким заторопились в Горное управление. Быстрый чиновник, обнюхав бумаги, вскинул на преображенцев раскосые глаза и повел обоих по лестнице, сказав на ходу, что их давно ждет Аникита Сергеевич Ярцов.
В просто и строго обставленном кабинете сидел высокий гладко выбритый человек в мундире высшего чиновника горного ведомства.
— Меркушев и Иванцов? — переспросил он. — Знаю. Все ваши показания Андрей Андреич Нартов прислал мне. Срочно вызываем в Пермь надворного советника Гладкова. Обеспечим маркшейдерским инструментом и деньгами. Пока отдыхайте. Кстати, поздравляю: Лазарев распорядился начать добычу каменного угля.
Ярцов резко встал, преображенцы четко стукнули каблуками, по артикулу вышли.
— Эх, Моисей, Моисей, не дожил ты до такого времени, когда наша правда взяла, — сказал Еким.
Данила тер глаза: уж не во сне ли, не на казарменных ли нарах привиделась вся эта сказка?
Вышли на Каму. После весеннего загулья она вернулась в обжитые берега, но скрытая сила все еще чуялась в упругих коротких волнах. Десятки мужиков складывали бутовым камнем крутой склон берега. Стражники волокли по земле огромного большеухого парня, ноги его беспомощно болтались по камням.
— Докатился человек, — сказал благообразный каменщик с редкими долгими волосами, схваченными ремешком. — Первый бурлак на всю Каму и Волгу был. — Он показал головой, ударил кувалдою по камню.
— Нет, не время еще радоваться, — промолвил Еким, — нет, не время.
— Идем-ка, брат, купим что-нибудь Таисье. Да и самим перекусить неплохо.
— Данила, гляди, никак преображенец!
У самой воды, спиною к рудознатцам, стоял рослый унтер-офицер, неподвижно следил за облачком, бегущим по той стороне Камы над щетиною леса.
— Эй, служба! — весело крикнул Данила и вдруг попятился. — Игнатий!
Воронин спокойно ждал, когда они подбегут, улыбнулся, но глаза не смеялись.
— Император помиловал. Возвращаюсь в Петербург.
В коротких словах поведали товарищи ему обо всем, что произошло за эти злосчастные три года. Известие о гибели друзей нисколько, казалось, не задело Воронина, только холодные глаза его приобрели оттенок стали да неуловимо поблекло лицо. Преображенцы пригласили его в гости, и вскоре все сидели в крошечном, пропахшем мышами номере. Горничная принесла снизу вина и закуски, повздыхала на гвардейцев и упорхнула. Воронин пил сквозь сжатые зубы, не говорил ни слова. Еким и Данила тоже молчали.
— Виделся в Перми с Радищевым, — наконец заговорил Игнатий. — Головы не склонил. Но сломалась внутри какая-то малая пружина. А Россия все такая. Нас отпустили, чтобы потом снова сажать. Это закон царей. Все переиначат, заклеймят предшественника, а потом будут делать то же самое… Неужто втуне писал он и страдал? — Воронин прошел по затертой ковровой дорожке. — Нет! Пробуждается дворянин, пробуждается мужик, пробуждается солдат. Сколько лет продлится это пробуждение?
Он налил вина, выпил. Данила с испугом подумал о том, что их могут подслушать, но не двинулся с места.
— А какие леса в Сибири, — продолжал Воронин, отдаваясь уже другим мыслям. — Какие пространства, какая богатая земля… Ну, мне пора, — неожиданно закончил он, лицо его снова стало холодным и спокойным.
Друзья попрощались. Еким попросил Воронина передать Кондратию, чтобы ждал.
— Я расскажу ему, как это делается. — Воронин повернулся и вышел на улицу.
На другое утро они опять были в Горном управлении. Надворный советник Алексей Гладков оказался человеком весьма покладистым. Небольшого роста, жилистый, с крепкими ногами бродяги, он встретил рудознатцев как старых знакомых. Долго и внимательно расспрашивал подробности, все время подкидывая и схватывая кусок яшмы.
— Ну, добро, не будем терять времени. Шесть рудокопов придут к нам ввечеру. У вас есть вопросы? — приметив смущенное лицо Данилы, сказал он.
— Жена со мною. Из Петербурга.
— Смелая женщина…
— Так вот, хотелось бы ее в село Юрицкое отвезти, к семейству Моисея Югова.
— Ну что ж, только поспешайте. Потом — в Кизел. А мы с рудокопами обозом двинемся в путь. Думаю, вы нас легко догоните.
Он пожал рудознатцам руки, ушел к Ярцову.
И вот в подлаженный возок впряглись быстрые казанки, Еким сел за ямщика, Данила обнял Таисью, и под колеса скатились первые версты. До села было не слишком далеко — верст с сотню. Лошади несли дружно, Таисья радовалась. Заночевали в лесу у костра, дым которого показался необычно сладким, а на зорьке, распугав любопытных пичужек, заторопились дальше. Скоро, совсем скоро будет село!..
Чуть не загнав лошадей, они примчались в Юрицкое. Собаки всех цветов и статей грозились перегрызть рудознатцев, задыхались от лая. Бабы, девки, ребятишки выскакивали из ворот и калиток, чтобы поглазеть на рослых гвардейцев, летящих во весь опор.
Изба Марьи прохудилась, дыры на крыше были кое-как забиты соломой, плетень покосился. С бешено колотящимся сердцем Еким натянул вожжи. Марья уже бежала навстречу, а за нею следом семенила бабка Косыха и двое ребятишек. Женщины обнялись, заплакали.
— Старшие-то в Пермь на заработки ушли, Ипанов разрешил, — повторяла Марья, а глаза ее неотрывно спрашивали.
Да как же ей сказать! Нет таких слов, нету!
— Марья, — дурным голосом проговорил Еким. — Помер!
Марья пошатнулась, переспросила что-то белыми губами, бабка Косыха и ребятишки заголосили.
— Входите в избу, — сказала Марья отрешенно.
— Да ты пореви, пореви. — Таисья с силой прижала голову ее к своей груди, всхлипнула.
Еким увидел в волосах Марьи седые пряди…
Преображенцы истратили почти все свои деньги — накупили у сиринского приказчика всяких припасов. Обнаженные до пояса, могучие, клали на крышу белый звенящий тес, крепко били по нему обухами топоров. Таисья заставила Марью утыкать мохом пазы, ребятишкам велела оттаскивать щепу. Изможденные, ободранные крестьяне приходили глазеть на этакое диво. Приплелся и седобородый вечный дурачок Прошка, хотел было пропеть свою песню, но из горла шел только петушиный клекот.
— Долго мы нищебродили, — говорила бабка Косыха, — сколько дорог обошли, а нигде сытости нету. Может, привалит она с легкой руки рудознатцев.
— Надейся, бабка! — кричал сверху Еким. — Надеждой-то все мы живы.
Но пора было в Кизел. Так ни слова и не сказал Еким Марье. Опять обрядились рудознатцы в опостылевшие свои мундиры, потерявшие уже былой блеск. Выпасенная Еремкиными ребятишками лошадь нетерпеливо перебирала короткими ногами.
— Найдем золото да серебро — приедем, — сказал Еким. — Ждите.
Данила долго не мог оторвать от себя Таисыо, словно чуяла она, что видит его в последний раз. Бабка Косыха крестила отъезжающих иконою божьей матери-заступницы, доброхоты держали двух лошадей, оставленных для хозяйства.
Минуя околицу, рудознатцы оглянулись впоследок: две женщины и старуха все еще были на дороге, едва различимые в густой пыли. И казалось, что с ними стоит Кондратий, такой, каким оставлен он был на заставе Петербурга.
1
К приезду Гладкова прикатил из Чермоза в Кизел сам компаньон Лазарева англичанин Гиль. За последние годы пухлое лицо его обвисло, как яичный желток, зубы совсем потемнели, под глазами набрякли мешки. Двигаться он стал медленней — мешало брюхо. Важно шагая по заводу, он снизу брезгливо оглядывал закопченные лица рабочих. Драгоценный камень посверкивал на его пальце. Давно уже стеклышки и камешки, которые бывший механик собирал с такою верою, обратились в подлинные драгоценности.
Прикованные на длинные цепи к печам и горнам, работные людишки, наказанные за воровство против хозяйских порядков, провожали главного управляющего колючими взглядами. Ипанов, сопровождавший Гиля, чувствовал эти взгляды на своей спине, глубже вбирал побелевшую голову в сутулые плечи.
