— Как — а шубка?..
— Этого мало. Она видела меня продавщицей.
— Вольно ж тебе было!.. Но в Америке никто не стыдится своего прошлого, напротив, гордятся.
— Звезды экрана. А я не звезда. Я свечусь твоим отраженным светом.
— Спасибо. Я довольно тусклый источник.
— Тебе непременно надо испортить мне настроение?
— Такая попытка обречена на провал.
— Да. У меня хватает оптимизма на двоих.
— Даже больше…
— Будь хорошим, Имрушка. Не огорчай меня.
— Сколько народа ты назвала?
Вера расхохоталась:
— Я сказала Грете, что будут только свои. Человек десять от силы. Но ты же знаешь американцев. Съезжаться только начали, а там уже столпотворение. Спускайся поскорее.
— Я что-то не в форме. Спущусь, когда приедет Гарбо.
Вера убежала. Кальман прошел в гардеробную, но перед этим принял лекарство, запив его водой из сифона. Послушал пульс, покачал головой и с неохотой стянул домашнюю куртку.
Он только успел повязать черную бабочку, когда ворвалась крайне возбужденная Вера.
— Имре, немедленно вниз! Пришла Грета!
— Пришла-таки… — промямлил Кальман, натягивая фрак.
— Ты не представляешь, что там было!.. Грета — сущее дитя. Она всему верит. Я сказала, что будут только свои, и она явилась в спортивной юбке и свитере. А тут человек четыреста и драгоценностей на полтонны. Я испугалась, что она удерет. Не тут-то было. Подмигнула мне, усмехнулась и пошла танцевать. Все только на нее и смотрят. Великая женщина! Ну, пошли!
Кальман потащился за женой — сутулый, старый, усталый, с погасшим взором.
Когда они пробирались сквозь плотную массу гостей, Кальман обменивался кое с кем поклонами, порой рукопожатием, но большинству он просто не был знаком.
— Слушай, а кто этот старичок? — спросила одна из дам своего мужа. — Я его вроде где-то видела.
— С ума сошла? Это муж хозяйки.
— А кто он такой? Бизнесмен?
— Знаменитый композитор. Кальман.
— Сроду не слыхала.
— Только помалкивай об этом. А то сразу поймут, что ты круглая дура.
Кальман пробрался к танцующим. Грета Гарбо узнала его издали и сразу оставила партнера. Узкая юбка и черный свитер облегали ее, как вторая кожа. Но она выделялась в толпе не только спортивной простотой, а исходящим от нее веем большой личности. Она не смешивалась с окружающими, не была частью целого, она была сама по себе.
— Мой муж, — представила Вера и сгинула.
Грета открытым мужским жестом протянула руку.
— Я воспитывалась на вашей музыке. И вот вы… живой, с теплой рукой и грустными глазами. Это все равно что увидеть Верди, или Грига, или Сальвини.
— Я кажусь таким старым?
— Нет, таким вечным, — улыбнулась Гарбо. — У вас весело. Но я не люблю американского веселья. Я пришла, чтобы увидеть вас. И увидела.
— Только не уходите, — попросил Кальман. — Вера так ждала вас, так взволнована вашим приходом.
— Я догадываюсь — почему. Не бойтесь, я ее не разочарую. Ради вас. И потом — мне нравятся люди, которые точно знают, чего хотят. А вы не танцуете?
— Увы… Мальчиком я возомнил себя организатором бала. Я открыл танцы, тут же наступил на подол девочке-партнерше, уронил ее и сам шлепнулся сверху. С тех пор с танцами было покончено.
— Какой вы милый!.. — Я так рада, что пришла. Хотя, по правде, не люблю танцев, шампанского и подробных трапез.
Ее пригласили. Она улыбнулась Кальману. Он склонился и поцеловал ей руку. Грета поцеловала его в темя. Затем добросовестно, как и все, что она делала, принялась отплясывать с очередным профессиональным красавцем.
* * *
Кальман заметил, что Грета Гарбо исчезла сразу после обеда, попробовав, не ломаясь, всех кушаний, исчезла, точно уловив момент, когда выпитое ударяет в голову и званый обед переходит в голливудского пошиба бесчинство. Это случалось неизбежно, но Кальман так и не мог привыкнуть к заокеанскому стилю.
Присутствие Греты Гарбо сдерживало гостей, но сейчас все энергично наверстывали упущенное. Толстый актер, преемник знаменитого Фатти, плохо кончившего партнера Чаплина, делал стриптиз, обнажая чудовищную гору мяса; окружающие покатывались от хохота.
Но еще больший успех имела актриса Джинджер Роджерс; она исполняла на столе один из самых известных номеров примы, с меньшим искусством, зато без всяких одежд.
Кальман с сигарой во рту помыкался среди гостей, затем поднялся на второй этаж, думая уединиться в одной из спален. Но всякий раз, открыв неплотно прикрытую дверь, он бормотал: «Пардон!» — и поспешно отступал.
После очередного извинения дверь распахнулась, оттуда высунулась обнаженная женская рука, схватила Кальмана за отворот фрака и попыталась втянуть в комнату.
Кальман с трудом вырвался.
— На кладбище торопишься, папашка? — послышался нетрезвый женский голос. — Пришли мне Джорджа.
— Какого Джорджа?
— Вашингтона, мурло! — и девица захлопнула дверь.
Кальман засеменил по коридору, зажимая рукой сердце…
Пронеслись годы. Правда, для много и тяжело болевшего Кальмана время порой ковыляло черепашьим шагом. Старый, желтый, как китаец, он полусидел на кровати, укутав ноги в плед из верблюжьей шерсти. Ему перевалило за семьдесят, жизнь прожита, и сейчас он дотлевает под бдительно-любовным присмотром неотлучно находящейся при нем сиделки, старой девы Ирмгард Шпис. Черты Кальмана мало изменились, но лицо как-то обвисло, волосы над ушами и по-прежнему густые усы сохранили свой темный цвет, но весь он сморщился, сжался, запал в самого себя, а левая рука утратила подвижность от мозгового удара. В комнате полумрак, свет затененной настольной лампы позволяет различать предметы старинной обстановки: кресла жакоб, позолоченные багетные рамы картин, отмеченный бликом угол кабинетного рояля. Кальман завершал земной путь отнюдь не в богадельне, а в прекрасной квартире на тихой улице одного из аристократических кварталов Парижа.
— Нет, дорогая Ирмгард, — твердо произнес Кальман. — Я не обмолвлюсь словом до гуляша. Я чувствую, что он давно готов.
Ирмгард охнула и кинулась в прилегающую к кабинету крошечную кухню, где она собственноручно готовила нехитрую еду для больного.
Кальман устроился поудобнее и с хитро-алчным видом гурмана стал ждать обеда.
Расторопная сиделка вкатила столик на колесиках, в серебряной супнице аппетитно дымился гуляш. Было тут и немало приправ, а кроме того, тарелка с овсянкой-размазней.
— Садитесь поближе ко мне, — попросил Кальман, получив тарелку с кашей и ложку.
Сиделка пристроилась у изголовья; острый венгерский гуляш предназначался ей, но своим густым ароматом он сдабривал Кальману осточертевшую кашу. У больного и сиделки были хорошо отработанные приемы: гуляш исходил паром прямо в нос Кальману, кроме того, Ирмгард проносила ложку мимо его рта, и перично-пряный дух скрашивал безвкусную овсянку.
— Неплохо! — похвалил Кальман. — Надо сдобрить эту остроту глотком вина.
Сиделка безропотно извлекла из-под кровати бутылку эгерского красного и бокальчик. Наполнив его, она поднесла вино к носу Кальмана, после чего сделала добрый глоток. При этом они оба пожелали друг другу доброго здоровья.
Каша и гуляш были доедены, и сиделка попыталась оттянуть ремешок на юбке, но это ей не удалось.
— Вы такой обжора, господин Кальман, что скоро на мне ничего не будет сходиться.
— На мой вкус легкая округлость стана лишь красит женщину. Вы очень посвежели, милая Ирмгард.
Сиделка покраснела.
— Вы находите?..
Кальман взял ее руку и поднес к губам.
— Ой, мои руки пахнут гуляшом! — вскричала сиделка.
— Это и прекрасно, — заметил Кальман. — А теперь, по обыкновению, немного подымим.
Сиделка чуть поколебалась, потом вынула из кармашка халата сигару, зажигалку, подсела к Кальману, который собственноручно отрезал кончик сигары, закурила и выпустила изо рта голубой дым. Ноздри Кальмана жадно раздулись, он ловит сладкий аромат «кэпстайна» — курить ему строжайше запрещено.
— Ах, господин Кальман, вы сделаете из меня заядлую курильщицу, — не без кокетства сказала Ирмгард.
— Надо же иметь хоть какой-то порок. Не то вас живьем возьмут на небо. А мне не хотелось бы лишиться моей верной Ирмгард.
— Вы всегда смеетесь надо мной! — Ирмгард притворялась обиженной, но в глубине души была донельзя польщена. — С моей стороны не будет бестактным вернуться к прерванному разговору?
— Ничуть. Но при одном условии: за картами.
Ирмгард достала порядком заигранную колоду и сдала: половину карт Кальману, половину — себе, «пьяница» — единственная карточная игра, которая его не утомляла.
