погружаться в лёгкую дремоту: тут дух отрешается от тела, и человек мыслью переносится в отдалённые века Троянской войны, когда боги были, что люди, когда люди общались с бессмертными, как с равными.
— Да, как с равными! — едко сказал Лас. — В том-то и дело, что как с равными. Мои песни, мои сочитания звуков человеческих голосов с пением разных инструментов должны сделать человека равным, воистину равным богам, притом таким богам, которых не только общаются с ним, но живут с ним одной общей, нераздельной жизнью. Человек тогда сам станет богом, а не только будет общаться с небожителями, оставаясь по-прежнему жалким смертным Мой бог, светлоокий, радующийся и печалующийся вместе с природой и человеком Дионис, многостраждущий Дионис, которому одному перед всеми другими посвящаю я свои дифирамбы, сольётся тогда с человеком и человек сам станет Дионисом-дифирамбом.
Речь Ласа Гермионского уже не текла теперь плавно, как раньше; она звучала страстно-отрывистыми восклицаниями. Что-то пророческое чуялось в словах говорившего. Видно было, что тут излагаются мысли и мечтания самые сокровенные, самые дерзкие и наиболее наболевшие в его сердце. Лас встал со скамьи и несколько раз нервно прошёлся по лужайке. Его высокая стройная фигура казалась теперь величественнее и красивее, чем раньше. Гиппарх невольно залюбовался на друга. Затем, обернувшись к Ономакриту, он спросил шутливо:
— Что ты теперь ответишь этому жрецу пения и музыки? Ведь он прав, и мне кажется, во сто крат лучше жизнь настоящая, полная, живая жизнь со всеми её страданиями и горестями, чем превозносимое тобой прозябание в мечтательном созерцании дел давно минувших, далёких от нас, нам недоступных и ничего или почти ничего не говорящих нашему сердцу.
— Отвечу тебе очень просто, — возразил Ономакрит. — Не вижу ничего прекрасного в. тех страданиях, о которых столь вдохновенно говорил нам Лас. Напротив, они мне кажутся недостойными человека вообще и эллина в частности. Они хороши для варвара, для азиата, которому чуждо понимание красоты, который живёт в рабстве, который, как червь, ползает у ног своего кумира или пресмыкается пред своими бездушными, злыми богами, ежеминутно грозящими растоптать его в прах или, в лучшем случае, жестоко побить его плетью. Недаром и весь Дионис твой, о Лас, исчадие Востока со всеми его безобразиями и неистовствами. Не эллинского духа это бог, не эллинского. Недаром боги Гомера и Гесиода не знают и не хотят знать его. Он — чужеземец в сонме небожителей, и не место ему на лучезарном Олимпе.
В словах Ономакрита звучала нескрываемая горечь, и нотка затаённой злобы чувствовалась в них. Гиппарх только что хотел дружеским вмешательством в зародыше подавить грозившее принять нежелательный оборот разногласие приятелей, как дотоле молчавший Феогнид вступил в разговор:
— Прав, мне кажется, Ономакрит, но вовсе не по тем соображениям, которые мы только что слышали от Него. Боги пусть остаются богами, какими угодно. Но не могу примириться я с тем, чтобы всё великое, связанное с Олимпом и его населителями, было низведено на землю и стало достоянием толпы. Ох эта толпа! Она — тормоз всему и гибель всего. Ей недоступно понимание прекрасного и высокого.
— Ты ошибаешься, почтенный друг, — воскликнул Гиппарх, и спокойно-беспечное лицо его омрачилось. — Без толпы не было бы и избранных; лишь на тёмном фоне ярче горят звёзды и лучезарнее сверкает золото.
— Я против этого не спорю: толпа нужна, но лишь как фон, а не как нечто самостоятельно для себя существующее. Что такое толпа? Это — презренное стадо рабов. Всё назначение его — служить возвеличению «мужей наилучших», их славе, их торжеству. Верьте Мне, к сожалению, многоопытному, — аристократом в Лучшем смысле слова человек толпы никогда не станет. Охотником не будет пёс; но и без пса охотнику трудно. Итак, пёс существует для и ради охотника. Я потерял в Мегаре всё своё состояние из-за толпы и её разнузданности. Много лет скитаний по Лаконии, Сицилии и Эвбее подтвердили мне, что толпа — это алчный зверь, к которому и нужно относиться так, как к дикому вверю. Толпе чуждо понимание добродетели и человечности. Она готова всегда на всё безумное.
— Например, на поддержание тиранов и укрепление их власти! — шутливо вставил Гиппарх.
— Да, и тирания — дело толпы, но толпы приручённой, — запальчиво возразил Феогнид. — Ты думаешь, сын Писистрата, ты смутишь меня своим едким замечанием? Нисколько! Твой великий отец только лишний раз доказал, что он — прекрасный дрессировщик звероподобной толпы. Без неё он, конечно, ничего бы не мог поделать, ничего не добился бы. Он не был бы первым в Аттике, ему не подчинились бы распущенные афиняне, он не достиг бы почёта и баснословного богатства. О богатство! Ведь это всё: это сила всесокрушающая, всепокоряющая! С ней, с этой силой можно сделать всё в мире! Ей всё покорно.
— Поэт не покорен ей, друг! — послышался тихий возглас Ласа.
— Нет, и он покорен этой силе, гермионский певец. И покорен бессознательно, но глубоко: богатство создаёт условия, при которых именно мы, поэты, только и можем творить.
— В твоих глазах, Феогнид, нет ничего презреннее бедности. Это мы все давно знаем. Но, ты прости меня, порой мне кажется, что такой взгляд — результат личных горьких жизненных разочарований и многих тяжёлых лишений, посланных тебе судьбой. Посмотрите на меня. Ведь, кажется, сейчас в Греции нет человека счастливее меня, нет человека богаче меня. А между тем я беден, беднее последнего жалкого раба и потому глубоко несчастлив.
Так сказал Гиппарх и в раздумье, глубоко вздохнув, опустился на скамью. Ономакрит наклонился к другу и тихо шепнул ему что-то на ухо.
— Оставь, Ономакрит; не того жаждет душа моя. Довольно мне внешней славы и мишурного блеска! На к тому стремится сердце моё. Я богат и — я беден Мне покорно всё в Афинах, в Аттике, в дальнем Сигее. Лучшие люди — мои друзья, мои искренние, бескорыстно любящие меня друзья. Музам я дорог, так как чудные дары их не чужды мне. Сам лироносец Аполлон запечатлел на челе моём свой божественный поцелуй,
