Ознакомительная версия.
Разгул достиг своего предела. На балу, в здании Сената, специальный представитель царя в маске строго следил, чтобы пили, не пропуская, чтобы все были пьяны. Обнимались, танцевали, обмахивались снятыми париками. Под присмотром государыни поили и женщин. Посреди пира Петр вдруг спросил князя Кантемира, где его супруга и дочь, почему не видно. Князь сослался на то, что обе болеют. Назавтра же царь послал проверить — Ягужинского, своего денщика Татищева и личного врача Блументроста. Не поймешь, то ли помочь хотел больным, то ли вызнать причину отсутствия.
Княжна с Блументростом объяснялась по-латыни, чем пленила врача, и он подтвердил простуду и домашний режим, дабы не заразила гостей. Однако внимание царя было замечено.
На святках празднества продолжены были в Москве, опять с маскарадами, балами, гуляниями по городу. Царский двор в полном составе прибыл в бывшую столицу. Князь собрался ехать один, но велено было взять жену и дочь.
В Москве выпал снег, ударил мороз. Царь затеял катание по улицам на санях, сани сооружены были кораблями, и они под команды Апраксина и самого Петра выделывали всякие маневры. Князю Кантемиру приказано было поставить на полозья турецкую многовесельную лодку-каюк, снабдить ее малиновым парусом. На лодке сидели княгиня с княжной, окруженные свитой, а на носу, в кресле, нацепив черную бороду, сам Дмитрий Кантемир, одетый в турецкий халат, с чалмой на голове.
В последний день маскарада варили брагу, медовуху, пили венгерские вина. Женщины собрались в отдельном от мужчин зале. Московские дамы решили напоить петербургских и посмеяться над ними. Однако Екатерина приставила к пьющим смотрительницу, она следила, чтобы все пили одинаково, не увиливали. Женщины веселились крикливо, разгулялись. К ним явился Петр в сопровождении Толстого. Оба в масках. Петра на маскарадах узнавали сразу по росту, по голосу, по властным его манерам. Обращались согласно правилам, как со всеми, — «маска». Петр обошел стол, чокался, отпускал любезности. С масками кокетничали напропалую. Ему тоже интересно было отгадывать, кто под маской. Княжну Кантемир он узнал — стройная худышка с тонкой талией, груди выставлены, как кулачки, она к тому же была в костюме юнги — матросская куртка, берет. Глаза в прорезях маски обрадованно блеснули. Петр что-то сказал Толстому, и тот по-итальянски обратился к княжне. Они заговорили на этом чужом языке к обиде окружающих. Петр слушал с удовольствием. Проверял ли он Марию или Толстого, может, обоих. Под конец обнял Марию, что-то сказал ей на ухо, так что шея у нее покраснела. Женщины бесцеремонно допытывались, что сказал, она уверяла, что всего лишь комплимент.
Петр Андреевич Толстой считался другом семьи Кантемиров. Он предупредил князя Дмитрия, что царю, судя по всему, приглянулась «ягодка». Кто-кто, а Мария, мол, имеет право на царскую любовь.
В Петербурге царь участил визиты в дом Кантемиров, ужинал у них то с Апраксиным и Меншиковым, то с французским посланником. Деловых поводов находилось много. Справлялся о княжне. Отец приглашал ее присутствовать за столом. Это нравилось Петру. Однажды, обнаружив познания княжны в греческой мифологии, попросил рассказать про сочинения Геродота и про Афину Палладу. Князь старался оставлять их вдвоем.
В другом доме Петр не искал бы повода. Кантемиров же дом был особый. Да и Мария держалась пугливо. Дмитрий Кантемир, господарь Молдавии, открыто принял сторону России, когда Петр объявил войну Турции. Потомок византийских императоров, все военные годы он хранил верность Петру. Его ценили как знатока Турции и турецкой политики, Петр сделал его сенатором. Автор «Истории Османского государства», Дмитрий Кантемир был серьезным ученым, писателем, сумел дать блестящее образование своим детям. Что мешало ему, так это тщеславие. Он считал, что заслуживает большего, чем быть советником царя. Проверив интерес царя к Марии, он решил во что бы то ни стало использовать счастливый шанс. Союзником привлек Петра Толстого, человека близкого, хорошо изучившего придворные нравы.
Из своих детей Кантемир более всего ценил младшего сына Антиоха, прочил ему блестящее будущее, но до этого будущего было далеко. Марию же после смерти своей первой жены и старшей дочери приблизил к себе, теперь на нее одну легла забота о братьях, на молодую мачеху надежды не было. Поначалу Кантемир удивился, что царь обратил внимание на Марию. Для Толстого же ничего удивительно в этом не было. Среди придворных дам она отличалась образованностью и европейским воспитанием, был в ней еще свежий, молодой невинный ум, никак не порченный придворными интригами. Толстой предупреждал князя, что, если Петр захочет, он, конечно, девушку употребит не задумываясь. Звание и положение Дмитрия Кантемира его не остановит. Кантемир не верил. До сих пор царь чтил его, выказывал ему достаточно уважения. Но что если у Петра серьезные намерения? Или же дочь окажется очередной царской прихотью?
На это Петр Андреевич хитро щурился — как повернется, да еще какова она окажется в постели. Не стеснялся, грубость коробила князя, русский двор не умел блюсти этикет. Внимание государя лестно, да отдавать дочь единственную для забавы не годится. Другой бы обрадовался, сказал Толстой, многие ищут, как бы привлечь внимание царя, готовы и жену, и дочь подложить. Но Дмитрий Кантемир горделиво напомнил, что, слава богу, его род подревнее Романовых и окольничих Толстых. В тот раз они чуть не разругались, несмотря на дружбу с турецких времен, когда оба жили в Константинополе. Кантемир многое мог бы предъявить Петру Андреевичу, да всерьез ссориться было невыгодно. В конце концов, Толстой единственный при дворе приятель, с ним можно посоветоваться, к тому же и человек он европейский.
Петр Андреевич напомнил, что княжну Марию с детства любил, на руках носил, при нем выросла, ему ее интерес дорог, но ведь сердцу не прикажешь, сам видел, как она радуется государеву вниманию. И момент ныне особенный. Известно, что у царя сейчас не то отношение к царице, что было. После смерти Алексея Петровича все права наследника перешли к маленькому Петру Петровичу, сыну Екатерины. Но Господь прибрал его к себе. Умер сынок, надежда государя. Словно рок какой. А государыня все мертвых выкидывает. Толстой крестился, вздыхал тяжело, собирал сердечком тонкие, бледные губы, куда он гнул, князь не мог понять. Допытывался осторожно. Петр Андреевич еще осторожнее пояснял, что государя томит отсутствие наследника по мужской линии. Допустим, какая знатная девица понесла бы от царя и разрешилась мальчиком, то могло бы от этого произойти непредвиденное. И хотя рассуждал он без имен, отвлеченными проектами, однако сумел растревожить князя. Много разных «если бы да кабы» имелось в том проекте. Кабы не кабы, и мы были бы цари. Вся штука в том, что Петр Андреевич не настаивал, князь пробовал прижать — Толстой стал пятиться. Государыня свои интересы запросто не уступит, а государыню кто поддерживает, тоже люди не маленькие. Отступал, а потом опять в сомнение возвращался — шанс-то какой, упустить жаль. Государя если затянет, он ни перед чем не постоит, упечет в монастырь, как упек Евдокию, никто не пикнет, многие рады будут оставить Меншикова без заступницы… Так они ходили вокруг да около, воображение князя все больше распалялось, он старался вызнать у Толстого, что могло бы быть, какие препятствия возможны, какие ходы предпримет государыня. Говорили осторожно, вместо слова государыня употребляли латынь — mater. Петр Толстой не преминул процитировать Горация: «Matre pulchra filia pulchrior», что значило — дочь более прекрасная, чем прекрасная мать.
Петр Андреевич мог поспособствовать в смысле свиданий. На метресок своего царственного супруга Екатерина смотрит сквозь пальцы, ежели, конечно, они не посягают.
Никаких обещаний Толстой не давал, да князь Кантемир и не требовал, слишком деликатное было дело, обговорили кое-какие подступы, опять же осторожно, чтобы не походило на заговор, — не более чем сочувствие амурной страсти государя, без всяких дальних планов.
Под предлогом переводов с итальянского Толстой приезжал к княжне и как бы между прочим намекал на интерес государя к ней, к ее учености, а еще больше к ее девичьей прелести. Мария слушала жадно. По словам Толстого, выходило, что к Петру женщины стремились либо ради корысти, либо из тщеславия. Никто из них не мог оценить его личность, слишком малы умом были все эти метрески.
Петр Андреевич Толстой слыл хитрецом. И внешность у него была хитрющая: губы тонкие с изгибцем, со смешком летучим, по какому поводу смешок, — неизвестно, видно, себе на уме, верткие глаза на собеседника не смотрят, все по краям бегают. Внешность эта мешала ему, он прикрывал ее благочестивостью, улыбался скорбно, изображал то суровость, то смирение. Однако отделаться от дурной славы не удавалось. Ни усердные молитвы, ни хождение в церковь — ничто не могло заставить забыть, как коварно выманил он царевича Алексея из его убежища в Неаполе, лишил защиты австрийского императора, пообещав родительское прощение. Не послушай его царевич, кто знает, может, жив был бы по сей день. Упорно толковали, что в угоду Екатерине он и в суде вел дело к погибели Алексея. В народе говорили, что Толстой ночью в каземате Петропавловской крепости задушил ослабевшего от пыток царевича подушкой. Умирая, царевич проклял его и весь его род. Но и допреж царевича о Толстом ходили дурные слухи. Будучи послом в Турции, якобы отравил подьячего. Тот собирался донести о присвоении денег, отпущенных для подкупа турецких чиновников, и вдруг преставился. Кантемиру об этом было известно. Знал, что Толстой интриган, продувная бестия, начальничает страшной Тайной канцелярией, говорят, что пытчик, одно слово — каналья. Но ведь клятвенно заверял, что государя настроит соответственно и Марию поддержит, кроме того, у него самого прямой интерес помочь государю в столь щекотливом и в то же время обещающем деле. Ежели, конечно, Мария понесет…
Ознакомительная версия.
