— Вы… Вы так спокойно рассказываете, что ваша Марианна, ваша жена, начинала… с…
— Проституции, хотите сказать? — отвечает не попадающая в кадр Марианна. — Какой смысл скрывать?
— Маруська хуже от этого не стала. — Гений снова ловит руку жены, целует в раскрытую ладонь. — Куча так называемых честных женщин в разы продажнее. Родилась бы в родовитой богатой семье, в такой промысел не пошла бы. Но выбор у нее был: сдохнуть от голода, как все в ее селе Верхнем, или не сдохнуть. Другого выбора не было. И потом…
Встает. Отходит к окну, выпадая из кадра, и Таня думает только о том, что Гений вышел из кадра. Но перебивать не рискует. Пусть только голос, но и один голос куда важнее правильно снятых первых двадцати минут интервью, которые ей останутся для эфира.
— И потом, разве мое рисование «патретов» на набережной Севастополя не проституция? Так же как она с товарками, стоял на своей точке. Так же как они, продавал себя за деньги. Чем же я от моей Маруськи отличаюсь? Ничем. Разве что теперь какие-то идиоты собирают те «патреты», вычислив, что я был когда-то Иннокентием Саввиным, кучу денег на это говнище тратят.
Принесенное Марианной вино в бокале согрелось. Хочется пить, но рисковать Таня не станет.
— И что было после того, как из Севастополя уплыли?
— Сначала Ницца. Трое ртов, работы ни у кого. Снова рисовал на набережной напротив отеля «Негресско», те работы тоже Саввиным подписаны — проституция полная. Не слишком доходно было, но хоть что-то. Маруська предлагала там снова тем же промыслом зарабатывать, но я решительно сказал нет. Одно дело — едва знакомая сельская девчонка, другое — моя жена.
— Вы поженились?
— По этим документам, которые Савва сам выписал, мы уже мужем и женой в Европу приплыли. Так ими и остались, — подает голос Марианна, меняя согревшееся вино на новый запотевший бокал.
— Хотел рисовать. Не портреты, а что чувствовал. Учиться хотел. Добрались до Парижа. Нашел круг русских художников. В Париже жизнь еще дороже, художников с «патретами» пруд пруди. Жить было не на что. Приятелю из Москвы написал Альтман, звал ехать в Берлин, организовывать Первую русскую художественную выставку, где должны были быть представлены работы как художников из Советской России, так и иммигрантов. Приятель позвал с собой, сказал, в Берлине жить дешевле. Поехали. Но и в Берлине голодали. Пока Маруське не пришло в голову искать тех, кого теперь принято называть «инвесторами», и предлагать им идеи, которые могут принести деньги. Так она и вычислила Парамонова, миллионщика. Пришли предлагать ему Маруськин Модный дом, вижу, никакого интереса. Тогда и рассказал ему, что заметил. Про авто, гаражи, ремонтные сервисы и заправки. Маруськин Модный дом основали уже позже, когда первые деньги пошли.
— А дальше?
— Дальше с Парамоновым гаражи в Берлине. Игнат так в дело вошел, талант у парня к механике был явный. Вскоре он всеми гаражами, заправками и ремонтными мастерскими управлял. А мы с Маруськой в Италию уехали, деньги уже были. Потом в Америку, Маруське все масштаба хотелось.
— В Европе в модной индустрии всегда была конкуренция, а в Америке поле было непаханое, — снова подает голос Марианна.
— Ее модные дома там быстро развивались. В Берлине гаражи и мастерские перед войной отобрали. Парамонов уехал в Америку, третий раз начал все с нуля. Несколько раз встречались, говорил ему, что уже не в машины и гаражи нужно вкладываться, а в новые технологии, но не послушал. Умер в нищете. А Игнат от своих берлинских мастерских никак уезжать не хотел. В войну там оставался. Погиб. Думали, его нацисты в концлагерь отправили или расстреляли за то, что русский. После оказалось, вместе с семьей погиб при бомбардировке Берлина.
— Нашей бомбардировке?! — с ужасом произносит Таня.
— Кто ж теперь знает чьей? Кто из армий союзников тот сектор Берлина бомбил, не разобрать.
— Вы, милая девочка, пейте вино. Бокал белого никакой беременности никогда не мешал, — подает голос Марианна-Маруся.
— Откуда вы…
Таня совсем теряется. И сама еще не уверена, задержка небольшая, а эта женщина с первого взгляда.
— Девочка будет.
Таня смотрит на этих двоих, настолько понимающих друг друга, как ей с мужем никогда не понять. А с тем, с «не мужем», уже не поняли, когда открылись границы, он за океан уехал играть.
Смотрит и, сама пугаясь собственной дерзости, выговаривает:
— Простите за такой вопрос личный…
— Деточка! Он тебе уже столько личного рассказал, что еще за один вопрос извиняться будет странно.
— Почему у вас… у вас нет детей?
Молчит. Долго молчит.
Молчит так долго, что Таня в ужасе считает, сколько драгоценных минут на бетакамовской кассете напрасно потеряно.
Молчит. А Марианна за кадром почти неслышно произносит:
— Как-то не так Дора Абрамовна нас с Валькой предохраняла. Чтоб на промысле не понесли…
Сценаристка
Португалия. Алгарве
— Есть! — кричит дочка. — Ответ «Фонда Вулфа»!
В волнении нажимает на все сразу в своем телефоне, так что тот зависает. Гэбэшник отбирает телефон из рук Дали, жестом успокаивает и без единой эмоции открывает письмо.
— И?! Что там?!
— Все в порядке.
— Что в порядке? В каком порядке? Кассеты где?
— «“Фонд Ант. Вулфа” подтверждает, что согласно завещанию пять видеокассет фирмы Betacam переходят в собственность журналистки советского телевидения синьоры Малининой Татьяны через тридцать лет после факта самого интервью…»
— Тридцать?! Не двадцать пять, а тридцать?!
Кошмар!
Смотрю с ужасом. Дочка в состоянии такого же шока, как и я. Из всех нас соображает только Панин, сотрудников в его организации готовили к работе в стрессовых условиях, а я с тех пор, как в конце девяностых ушла из журналистики, этот навык потеряла.
— Тридцать. И почему такая паника? — продолжает абсолютно спокойным тоном Панин. — Интервью в каком году было?
— В 1988-м, в августе.
— А сейчас год какой?
Вычесть из даты нынешнего года тридцать мне сейчас не под силу. Но Панин спокоен. Он-то легко вычел.
— То-то. Ровно тридцать! — говорит Панин и продолжает читать: — «…доводим до вашего сведения, что определенный г-ном Вулфом срок истек и с данного времени синьора Малинина Татьяна является полноправной владелицей отснятого материала и, согласно завещанию, вправе распоряжаться им по собственному усмотрению. Кассеты в количестве 5 шт. могут быть отправлены DHL синьоре Малининой на указанный ею адрес после подтверждения ее личности».
— Что ты та самая журналистка, я им сейчас из Сети подтверждений накидаю. Паспорт неси! С паспортом в руках твое фото послать, — командует дочь и зависает. — Блин! У тебя же в паспорте…
— В паспорте фамилия мужа — Татьяна Лаврентьева. Но в свидетельстве о браке есть девичья фамилия.
— Свидетельство-то явно в Москве!
— Да, дома.
— А он… А Олег может скан прислать? Он в Москве? — Дочка едва ли не впервые называет моего мужа по имени.
— Сегодня должен с парнями вернуться со сборов, — отвечаю я. Притягиваю дочку к себе и понимаю, что теперь придется все рассказать мужу. Прежде чем нажать на контакт мужа в телефоне, добавляю: — Собирайся. Едем в Лиссабон.
И поясняю в ответ на впервые за все время чуть приподнятую бровь Панина Андрея Александровича:
— Бетакамовские кассеты вы где планируете смотреть? Без помощи бывших коллег с португальского телевидения их никак не посмотреть и в цифровой формат не перегнать. Бетакамовские видеомагнитофоны могли только в крупной телекопании остаться, старые архивы перегонять.
Даля
Португалия. Лиссабон
В большом известном на весь мир холле музея Галуста Гюльбенкяна, где должно было состояться открытие выставки, а теперь вот-вот должно начаться «ритуальное уничтожение фальшака», мы с мамой появляемся почти минута в минуту. Ее бывшие коллеги с португальского телевидения сделали больше, чем могли, — все оставшиеся на телестанции раритетные видеомагнитофоны перегоняли пять старых кассет, доставленных DHL прямо к зданию португальского телевидения всего час назад.
