Таков был фактический предлог к войне с Польшей, так началась вторая мировая война.
...При всей своей значимости и высоком положении Гейдрих по складу своего характера оставался совершенно заурядным мещанином.
Одной из слабостей Гейдриха, как мы уже говорили, было его увлечение музыкой. То, что у других считалось бы скорее достоинством, безошибочно выдавало его духовное убожество и эмоциональную посредственность.
В доме родителей Гейдриха часто устраивались музыкальные вечера. Эту традицию он унаследовал, хотя был так высоко вознесен на нацистский олимп. Его пражская резиденция — замок в Паненских Бржежанах — тоже знала несколько таких вечеров.
Но как переменилась присутствовавшая на этих вечерах публика! Если прежде на них скучали вполне безобидные недалекие барышни-мещанки, готовые стерпеть даже музыку, только бы поддерживать светские связи, чтобы в конце концов удачно выскочить замуж, то теперь на музыкальных вечерах скучали высокие чины СС, каждый из которых представлял собой целый агрегат в сложном механизме управления. Большинству из них никогда бы не пришло в голову идти на концерт, слушать музыку. Но Гейдриху отказать было невозможно. И они подобно прочим готовы были терпеть даже музыку, только бы не восстановить его против себя.
Главным участником этих вечеров был скрипач Гейдрих — одна из его личин, которой он больше всего дорожил и которая должна была придавать ему некую исключительность и таинственность. Безусловно, окружающим был куда понятней, например, шеф гестапо Мюллер — вульгарный тип, туго соображающий, с ограниченным кругозором, который преследовал свою жертву прямолинейно, с упорством сторожевого пса, — каждый знал, чего от него можно ждать. Но чего можно ждать от Гейдриха? Какой комбинации или маневра? Какой ошарашивающей неожиданности?
Его любимым композитором, если верить далеко не музыкальным слушателям Гейдриха, был Цезарь Франк. Чем привлекал его этот французский композитор фламандского происхождения, ученик чешского музыканта Рейхи?
— Господа, — говорил Гейдрих своим слушателям, держа в руках скрипку, — вас, видимо, удивляет, что мой любимый композитор — Франк, француз. Но заметьте себе: его произведения навеяны прусско-французской войной. И этот французский композитор, сластолюбец и плутократ, захвачен без остатка, приходит в восторг от прусского величия...
Слушатели согласно кивали, хотя музыка ровно ничего не говорила им вообще, и тем более того, что говорил о ней Гейдрих.
— Да, господа, его произведения из романтического пустячка превращаются в нечто значительное, если они навеяны германским величием, преклонением перед германским величием. И враги — потому-то я и играю этого француза — нас вынуждены признавать, поражаться нам, преклоняться перед нами!
Гейдрих жульнически использовал даже свое перевоплощение в скрипача: он произносил ни с того ни с сего после окончания игры загадочные фразы либо изрекал вдруг оригинальные идеи и планы, к которым возвращался уже в служебной обстановке.
Да, это было поистине «зрелищем для богов» — видеть, как внушающий всем страх шеф службы безопасности и полиции, перед которым трепещут высокопоставленные сановники нацистского рейха, извивается, уткнувшись подбородком в скрипку.
Второй его слабостью были женщины. Вспомним, что в результате какой-то амурной истории он был в свое время изгнан из флота; его похождения в этой области не прекращались и позднее, когда у него на это оставалось не так уж много времени. После недель и месяцев напряженной деятельности наступали такие минуты, когда он подбивал кого-нибудь из своих заслуживающих доверия знакомых:
— Давайте махнем куда-нибудь, но только в штатском. Ну куда-нибудь, где можно хорошо поужинать, а потом и проветриться...
А это означало: попойка, переход из одного фешенебельного ночного клуба в другой до того момента, пока Гейдрих не останавливал своего выбора на какой-нибудь даме, привлекшей его внимание своим благородством и неприступностью.
Тут приходил конец его осторожности и самообладанию. Человек, привычным занятием которого было холоднее комбинирование, ловушки и интриги, превращался в такие моменты в теряющего голову поклонника, дамского угодника, который забывал все на свете. Он не успокаивался до тех пор, пока не достигал своего.
Он был завоеватель и покоритель. Он одолевал свою жертву обдуманно и систематически, доводил ее до полного изнеможения и тогда торжествовал победу. Для чего он это делал? Укреплял таким образом уверенность в себе? Вряд ли дело было и в физическом наслаждении — его он мог получить гораздо более легким способом. Он добивался женщины, завоевывал ее, он хотел сражаться, хотел одержать над ней победу, а потом унизить, отвергнуть, втоптать в грязь.
Если бы его жажда власти проявлялась только таким образом, он был бы достоин всего лишь сожаления. Она проявлялась, однако, еще и во многом другом. Не только отдельные люди и семьи, но и целые нации, которые никогда не видели Гейдриха, которые никогда не слышали его имени, были в результате его деятельности и деятельности его аппарата лишены средств существования, выселены, обречены на неслыханные мучения, рядом с которыми бледнеют ужасы средневековой инквизиции.
Самым ужасным из всех деяний Гейдриха следует, по-видимому, считать его «вклад» в дело, которое нацистская терминология осторожно называет «решение еврейского вопроса».
На иерусалимском процессе Адольфа Эйхмана широко рассматривались и обосновывались суждения, согласно которым Эйхману принадлежала роль главного убийцы евреев, ответственного за смерть не менее шести миллионов человек. И в самом деле, иерусалимский процесс велся так, чтобы подчеркнуть индивидуальную вину отдельных лиц, но не направлять острие обвинения против всей нацистской системы, поскольку многие ее представители и сегодня занимают ответственные посты в западногерманском государстве.
Но вспомним, что Эйхман выдвинулся на передний план лишь на последней фазе «решения еврейского вопроса», когда уже речь шла о практическом осуществлении заранее разработанного плана. Его вина, разумеется, от этого вовсе не становится меньшей, но корни этого преступления мы должны искать еще в более раннем периоде, когда создавались и созревали предпосылки для последующего массового уничтожения евреев уже под руководством Эйхмана
Началом антиеврейской истребительной кампании послужила ночь на 10 ноября 1938 г., названная самими нацистами «Хрустальной ночью». «Ночь длинных ножей», «Хрустальная ночь», «Ночь и мрак» — под такими названиями совершались важнейшие политические шаги третьего рейха, рассчитанные на психологическое устрашение противников и жертв. Причем насилия и преступления преподносились как нечто возвышенное, роковое, священное, в духе германских мифов.
«Хрустальная ночь» была гигантским, организованным в крупном масштабе погромом. До этой поры многие предполагали, что страшная антиеврейская программа Гитлера, изложенная, если можно так сказать, с пеной у рта в его книге «Майн кампф» еще в 1924 г., — просто истерическая саморекламная болтовня, рассчитанная на привлечение социально деклассированных слоев, предрасположенных к антисемитизму. Рассчитывали на то, что, если Гитлер захватит власть, у него появится достаточно других забот. Не то что он станет доброжелательнее к евреям, нет, конечно, но на практике он откажется от своих мрачных угроз и обещаний избавить в первую очередь Германию, а затем и всю Европу «от паразитов, позорящих расу, причину всех зол». Первый период гитлеровского господства как будто бы позволял верить этим успокоительным предположениям. Гитлеровские меры прежде всего обрушились на еврейскую собственность. На основе этого государством организованного грабежа создавал свою экономическую мощь концерн Геринга, позже одно из самых крупных капиталистических предприятий Европы.
Гитлер собирал силы, укреплял свой режим, выжидал. Вскоре после мюнхенского сговора, воспринятого в Германии как доказательство «прозорливости» и «гениальности» Гитлера, в атмосфере опьянения легкой победой — ведь фюрер завоевал пограничные районы Чехословацкой республики без единого выстрела, а в Германии тогда все еще побаивались войны — Гитлер обрушился на евреев.
Поводом к «Хрустальной ночи» послужило покушение на советника германского посольства в Париже Эрнста фон Рата, которое совершил семнадцатилетний студент-еврей Гершль Гриншпан. Желая будто бы отомстить за насилия, учиненные эсэсовцами над его отцом и другими ганноверскими евреями, Гершль подкараулил фон Рата на лестнице здания германского посольства в Париже и убил его пятью выстрелами из револьвера.
В этом убийстве осталось много загадочного и необъяснимого. Но нацистская пропаганда пыталась утверждать, что Гершль Гриншпан «хотел подорвать дух мюнхенского соглашения». Подумать только: безвестный семнадцатилетний студент убивает безвестного нацистского дипломата, и из этого юноши делают рыцаря мирового еврейства, который, вооружившись до зубов, бросается в бой против одной из мировых держав.
