Всего два месяца назад кавалеристов разместили в Пантемонской казарме, которая в просторечье звалась Гренельской, ибо помещалась на углу Бургундской улицы и улицы Гренель. Сначала казарму оборудовали только для солдат королевского конвоя, потом расквартировали там и другие подразделения, несшие караульную службу в Тюильри, — и в этой тесноте ютились теперь четыреста шестьдесят серых мушкетеров, две сотни гренадеров и около пятисот жандармов, не говоря уже о том, что в конюшнях едва хватало места для лошадей. Да и легкая кавалерия, недавно расквартированная в Версале, тоже переправила в Париж два эскадрона в здание Военного училища и два сюда, в Гренельскую казарму. Черные мушкетеры стояли у Капуцинов. Королевскому конвою отвели Орсейскую казарму, но ведь их было ни мало ни много три тысячи человек. Правда и то, что далеко еще не все кавалеристы получили коней. Многие даже жили вне Парижа и только в самые последние дни перекочевали в Гренельскую казарму. Гвардейцам, сплошь офицерскому составу, разрешалось, по желанию, ночевать дома. Как, например, Теодору. Он отводил своего Трика в Новые Афины к своему отцу. В маленьком дворике, позади кухонь, прилегавшем к их флигелю, имелся специальный денник, куда и поместили Трика, а ухаживал за ним привратник из бывших кирасир Эйлау. Сам Теодор ночевал дома, если только не проводил ночь где-нибудь на стороне.
Вот под этим-то предлогом Теодор и выпросил у своего командира Лористона увольнение хотя бы до двух часов: надо же привести Трика в приличный вид, коль скоро сегодня во второй половине дня его величество проведет на Марсовом поле смотр «красным» и «белым» ротам. Эстафета с этим известием прибыла от маршала Мармона, когда разъезд уже начался; черные мушкетеры вообще отбыли, без малого девять часов проторчав на плацу, и никто не знал, удастся ли собрать к назначенному часу роты в полном составе. Серых мушкетеров, на их беду, успели предупредить. И Теодору хотелось попрощаться с отцом, ибо так или иначе было очевидно, что придется покинуть столицу. Надо полагать, все же не нынче вечером, особенно, если учесть, что после утренних маневров на Гренельском плацу предстоял еще королевский смотр: неужели кому-нибудь придет в голову выступать ночью, гнать коней в темноте? Этого только недоставало. А главное, что все сие значит?
Родичи Ло де Лористона, командовавшего ротой серых мушкетеров, ровесника де Ганэ, перестали быть англичанами не во времена Карла VII, но в царствование Людовика XV, ибо Лори-стон приходился внуком знаменитому финансисту Ло; родился он в колонии и, приехав во Францию, вступил в самый разгар террора в революционную армию… Это он привез Наполеону из Лондона весть о мире, а Кутузову — весть о войне, это он фактически решил исход победоносного сражения под Ваграмом… Вот о чем думал Теодор, глядя на своего командира, стоявшего возле таможни Гренель, у Стены Откупщиков, вдоль которой были аккуратно высажены деревья. Господин де Лористон, в свою очередь, благосклонно взирал на бравого мушкетера — красивый малый, сложен как бог, сидит в седле как влитой, огромные глаза и светло-рыжая бородка… единственный или почти единственный разночинец в его роте…
— Хорошо, хорошо, лейтенант, только смотрите возвращайтесь ровно в два…
Как укладывались все события сегодняшнего дня в голове этого солдата девяносто третьего года, сына разорившегося отца, который нюхнул пороха, дурманящего пороха бонапартовских побед, даже дал при крещении одному из своих сыновей имя тирана, а сейчас командовал ротой серых мушкетеров, личным эскортом Людовика Желанного{7}? Вдруг Теодор заметил, что их командир стоит как раз возле того дерева, на которое ему как-то указал д’Обиньи, присовокупив, что именно здесь погиб в 1812 году генерал Лагори{8}. Теодор отдал честь саблей, круто повернул коня и поскакал в город. Завтракать. Скорее завтракать! С самого утра он был голоден как волк. Дождь утихал, но грязь стояла непролазная.
* * *
Ну и март! После бурных ливней окончательно раскисли поля и дороги, и хотя солнце временами проглядывало сквозь черные заплаты, затягивавшие все небо, эти передышки были слишком коротки, чтобы успел просохнуть Гренельский плац. Кавалеристы совсем загоняли на маневрах коней, увязавших чуть ли не по бабки в цепкой грязи. Да и самим гвардейцам явно не хватало закалки, многие из них, если не большинство, находились в армии всего два-три месяца, правда, в штабе были и бывшие соратники принцев-эмигрантов, и даже офицеры Бонапарта, как Ло де Лористон и маркиз де Лагранж, командовавший черными мушкетерами, и Бертье, князь Ваграмский, командир королевского конвоя, а в роте герцога Граммона имелся даже генерал де Рейзе, который восемнадцати лет от роду убежал из родительского дома, дабы сражаться под знаменами Клебера. Создавалось довольно-таки странное положение: людям в конце концов уже немолодым, вроде маркиза де Ганэ, давали чин сублейтенанта, военных, вернувшихся во Францию в период Консульства и присоединившихся к Бонапарту после 18 брюмера{9}, при Реставрации мариновали без толку… в королевской гвардии можно было встретить не только полковников, но и генералов, имевших один или в лучшем случае два галуна… Но вообще-то гренадеры, мушкетеры, жандармы и другие гвардейцы, купившие себе офицерский чин, были по большей части младшие в семье, и главная их заслуга заключалась в том, что по возрасту они не могли служить и не служили Узурпатору. Тем, у кого не было лошадей, в случае если разыграется бой, выдадут на худой конец ружья: славная пехота получится из таких вот молодцов, никогда не проходивших военного обучения.
Приходилось топтаться на месте, пережидать, пока не схлынет поток кавалеристов, которых собралось тут не меньше трех тысяч.
Послезавтра — весна. Теодор погладил круп своего Трика, своего верного серого коня. Ему ужасно нравилось, что мушкетеры рознятся друг от друга не по той или иной детали военной формы — у всех были красные доломаны, — а по масти лошадей, серых или черных. Пусть даже ему пришлось немало побегать зимой, чтобы раздобыть себе лошадь непременно серой масти, как то полагалось, и притом отвечавшую всем тем требованиям, какие предъявляют к истинно кавалерийским коням. Само собой разумеется, он мечтал раздобыть себе чистокровного английского скакуна, но оказалось, что достать такового немыслимо даже с помощью дяди, проживающего в Версале. Пришлось отправиться в Кальвадос, где покупателю подсовывали жутких одров, непригодных к бранным трудам. А Теодор хотел приобрести настоящего кавалерийского коня, который не тяготился бы своим седоком, был бы вынослив, способен мужественно нести службу — и сегодня, и завтра, и послезавтра. Теодору повезло: ему достался этот конь, сильный и изящный; происходил он от арабского скакуна Годольфена — одного из лучших производителей вороной масти нормандских заводов, в него Трик пошел способностью не жиреть, мощностью костяка и на редкость строгим аллюром — весь он был словно вырезан из дерева рукою мастера. Вообще-то говорят, что черноголовые рысаки не крепки на ногу, но Трик блистательно опровергал это распространенное мнение. Его Трик! Теодор был просто без ума от своего Трика, и вся рота завидовала Теодору. Сейчас шерсть Трика была покрыта каплями дождя и лоснилась от пота.
— А ну, живее, дружок, вот уже квартал Лоретт; для такого скакуна, как ты, это пустяковое дело, а дома ты отдохнешь, Батист приберег для тебя гарнец овса, он тебя хорошенько почистит, ты ведь любишь, шалун, когда тебя чистят скребницей, а?
Трик вместо ответа вытянул шею. Теодор глядел на расстилавшийся перед ним Париж, Париж шиферных кровель. Вон Сен-Жерменское предместье и слева купол Дворца инвалидов, ослепительно золотой в своей новизне. Теодор чувствовал приятную разбитость во всем теле. Весеннее утро сняло усталость еще одной ночи, которую он проспал, не раздеваясь, на тюфяке в Гренельской казарме, ему по душе была верховая езда, лошади, учение. Но в общем-то состояние его можно было сравнить с этим небом: даже солнечный свет не разгонял туч; вот уже двенадцать дней, как над всей их жизнью нависло что-то, придавило. Хоть бы они знали толком, что происходит в действительности… Сначала казалось, что все это выдумки, что все эти слухи ползут только по казарме, но потом они имели не один случай убедиться, что во всем Париже говорят то же самое. В кофейнях мушкетеры и другие гвардейцы все чаще и чаще слышали дерзкие речи, и все чаще и чаще происходили поединки: на то ты и солдат, чтобы драться.
До лета 1814 года, когда в столице стояли союзные войска{10}, вызывали на дуэль чаще всего иностранцев. Особенно отличались бывшие бонапартовские офицеры — за здорово живешь рубились на саблях с молоденькими немцами или русскими. Но когда французы остались одни, тут уж начала рваться в бой молодежь. Вечерами пили вместе с победителями в «Кафе Ройяль» на улице Роган. До чего же нелепы все эти истории! Ну, допустим даже, корсиканец высадился в Антибах, у него тысяча молодцов, а дальше что? Очередная авантюра!.. А у самих в глазах мелькал насмешливый огонек. Что ж, разумеется, наш Париж остался роялистским Парижем. Но Теодор не мог не видеть, как, заметив его в мушкетерской форме верхом на коне, прохожие подмигивали друг другу, подталкивали соседа локтем и переговаривались вполголоса, глядя ему вслед. До сих пор он не забыл, что сказала ему одна девица в тот вечер, когда он напился, как сапожник: «Какая жалость, что ты мушкетер!» Вокруг Тюильри в тревоге сновали люди. А потом вдруг волонтеров сменили вызванными из отпуска кадровыми военными. И вот с девятого числа объявили тревогу. И как радовался еще в январе Теодор, с каким ребяческим восторгом ходил он заказывать себе форму — красный мундир, две пары рейтуз — белые и серые, кашемировые брюки, плащ с алой оторочкой… Он часами мог забавляться, примеряя серебряную с золотом каску, увенчанную позолоченным гребнем и кисточкой из конского волоса, любовно проводил пальцем по черному бархату, которым был подбит подбородник. Нежно поглаживал ладонью белый плюмаж, выходивший из венчика черных, мелко курчавившихся перьев. Особенно же гордились мушкетеры черными развевающимися хвостами, шедшими назад от кисточки… Такое обмундирование стоило бешеных денег, и хотя Теодору от покойной матери достались не только миндалевидные глаза, но и десять тысяч ливров ренты, отец сам оплатил все расходы по шитью формы, даже купил сыну уйму необходимых в военной жизни мелочей, французское седло и пурпуровый чепрак для Трика. Больше всего Тео, как называл его папочка, радовался сбруе, лядунке, сабле, ружью. «Quo ruit et lethum…» «Куда устремляется — сеет смерть…» Великолепная надпись, начертанная на знамени серых мушкетеров, была выгравирована также на касках, на золотой гранате, украшавшей передок нашлемника… и Теодор любил повторять про себя этот девиз: «Quo ruit et lethum», так, словно слова эти стали и его собственным девизом, девизом его жизни, судьбы, и, пьянея от конского галопа, он испытывал такое чувство, будто устремлялся навстречу смерти… Но не только это безудержное легкомыслие, отвлекавшее Теодора от его раздумий, было причиной безумного решения сделаться королевским мушкетером.
