Эта речь вызвала громкое одобрение. В воздух полетели пестрые шапки и шляпы с перьями, шпаги и палки поднялись вверх, а женщины и дети, толпившиеся среди мужчин, махали платками и своими звонкими голосами перекрикивали горожан.
Члены национальной гвардии сошлись вместе, чтобы поручить своему начальнику передать собравшемуся совету уверение в том, что гвардия готова до последней капли крови и до последнего пфеннига стоять за Вильгельма Оранского и предпочитает умереть за дело Голландии, нежели жить под игом испанской тирании. Среди них было немало серьезных и глубоко огорченных лиц, так как эти люди, пополнившие ряды своими собственными избранниками, все добровольно встали на сторону принца Оранского. Его горе сообщалось и им, а тяжелое положение страны раздирало им сердце. Когда у окон показались четыре бургомистра, восемь городских судей и присутствующие члены городского общинного совета, многосотенная толпа запела песню гёзов[15], которую уже давно начинали затягивать отдельные голоса; когда при заходе солнца воодушевленный народ расходился и, взявшись по двое или по трое под руки, или поодиночке, шли с этой песней по дороге в кабачки, чтобы освежительным напитком подкрепить в себе уверенность в лучших днях и рассеять иные основательные опасения, тогда на лейденском рынке и на соседних улицах все имело такой вид, как будто бы только что перед ратушей было прочитано известие о победе.
Хотя крики «виват!» и песня гёзов звучали громко, но столько сотен голландских глоток могли бы потрясти воздух гораздо более сильными звуками.
Именно такой вывод был сделан тремя хорошо одетыми горожанами, которые проходили по широкой улице к Синему камню. Старший из них сказал своим спутникам:
— Вот теперь они хвастаются, кричат и кажутся сами себе великими, но подождем немного — скоро все пойдет иначе.
— Избави нас, Боже, от самого худшего! — ответил другой. — Но теперь, наверное, испанцы подступят снова, и я знаю нескольких в своем квартале, которые на этот раз не захотят сопротивляться.
— Они правы, тысячу раз правы! Альба вовсе не реквизитор, и если мы добровольно предадимся под защиту короля…
— То не будет никакого кровопролития и все может устроиться к лучшему.
— Я тоже больше люблю голландцев, чем испанцев, — сказал третий.
— После Моокской равнины сопротивление бесполезно. Оранский может быть отличным господином, но своя рубашка все-таки ближе к телу.
— И, в сущности, ведь только для него мы должны поставить на карту свою жизнь и достояние.
— Моя жена еще вчера говорила это!
— Оранский делу не поможет, он менее, чем кто-либо! Поверьте, многие думают так же, как мы. Если бы было иначе, то крики гёзов раздавались бы гораздо громче.
— На трех умных всегда приходится пять дураков, — сказал старший из трех горожан. — Я, по крайней мере, остерегся драть горло.
— Ну что особенного скрывается за этими криками о свободе? Альба жег приверженцев Библии, а де ла Марк[16] вешал попов. Моя жена охотно посещает мессу, но тайком, как будто делает что-то нехорошее.
— Мы также придерживаемся старой веры…
— Здесь одна вера, там другая. Мы — кальвинисты, но мне уже надоело бросать в пасть Оранскому свои пфенниги. И мне не доставляет ни малейшего удовольствия опять уничтожать то, что я только что начал.
— Только не выдадим друг друга, — предостерег старший. — Люди не смеют высказать свое истинное мнение, и всякий оборванный нищий желает изображать героя. Но я говорю вам, что во всяком квартале и во всяком цехе, даже в совете и среди бургомистров, найдется достаточно разумных людей.
— Тише, — сказал шепотом второй горожанин, — вот идет ван дер Верфф с городским секретарем и молодым господином фон Нордвиком. Эти хуже всех.
Трое названных шли по широкой улице, не громко, но с жаром разговаривая.
— Мой дядя прав, господин Питер, — сказал Ян ван дер Доес, тот самый высокий человек, который сегодня утром дал Николаю ван Вибисма добрый совет, — это не поможет. Вы должны отыскать принца и посоветоваться с ним.
— Да, пожалуй, — ответил бургомистр, — завтра я отправлюсь в путь.
— Даже не завтра! — прервал его городской секретарь. — Принц ездит быстро, и если вы не застанете его в Дельфте…
— Поезжайте раньше меня, — попросил его ван дер Верфф, — у вас есть протокол нашего заседания.
— Я не могу, но странно, что у вас, друга принца, именно сегодня, сегодня в первый раз не хватает энергии!
— Вы правы, Ян! — воскликнул бургомистр. — Вы должны знать также, что меня удерживает сегодня дома.
— Может быть, это что-нибудь такое, что вы могли бы возложить на друга. Я к вашим услугам, — сказал господин фон Нордвик.
Ван дер Верфф ударил по руке, которую ему протянул молодой дворянин, но сказал, улыбаясь:
— Нет, сударь, нет! Вы знаете мою молодую жену! Сегодня мы должны были справлять первую годовщину нашей свадьбы, а я, к стыду своему, за всеми этими заботами совершенно забыл об этом.
— Жестоко, жестоко, — сказал тихо городской секретарь. Затем он выпрямился и решительным тоном прибавил: — Но все-таки, будь я на вашем месте, я поехал бы, несмотря на госпожу Марию.
— Так что, вы поехали бы сегодня же?
— Да, сегодня, потому что завтра будет, может быть, уже слишком поздно. Кто знает, как скоро у нас опять заложат выход, а прежде чем решаться на крайние меры, необходимо узнать мнение принца. Он голова, а мы руки. Вы, сударь, ближе с ним, чем кто-нибудь из нас.
— И одному только Богу известно, с какой бы радостью я привез ему в эти печальные часы доброе слово. Но сегодня это, пожалуй, уж не удастся. Вестник поехал дальше на моем Буром.
— Возьмите моего Рыжего; он и быстрее вашего, — ответил фон Нордвик.
Ван дер Верфф быстро ответил:
— Благодарю вас, завтра, как можно раньше, я попрошу привести его.
У городского секретаря вся кровь бросилась в голову. Он с негодованием засунул руку между поясом и курткой и воскликнул:
— Пришлите вашего Рыжего мне, если позволит господин бургомистр.
— Нет, пошлите его мне, — спокойно прервал его Питер. — Чему быть, того не миновать. Я поеду сегодня же.
Мужественное лицо ван Гоута сразу просияло, и, хватая обеими руками руку бургомистра, он радостно сказал:
— Благодарю вас, господин Питер, и не сердитесь на меня: вы знаете, какая у меня горячая голова. Пошлите вашу молодую супругу, если ей будет скучно, к моей жене.
— И к моей, — прибавил Нордвик. — Странная вещь эти словечки: «могу» и «должен». Чем свободнее и лучше человек, тем вернее первое слово делается у него рабом второго.
— И все-таки я готов пари держать, господин Питер, что ваша жена сегодня смешает эти словечки и будет уверена, что вы грубо оскорбили «я должен». Плохие теперь времена настали для «могу»!
Ван дер Верфф кивнул в знак согласия и затем кратко и решительно изложил своим друзьям то, что он намеревался сообщить принцу.
Перед его домом они расстались.
— Скажите государю, — сказал при прощании ван Гоут, — что мы готовы к самому худшему. Мы не поддадимся ему и будем мужественны.
Во время этой тирады Ян Дуза (Нордвик) измерял глазами своих товарищей, его губы дрожали, как всегда, когда его сердце охватывало сильное волнение, и на его умном лице светились радость и уверенность, когда он воскликнул:
— Мы трое это выдержим! Мы крепко стоим на ногах. Тиран может сломать нам шею, но он не согнет нас. Жизнь и кровь, все имение и достояние, все, что человеку дорого, мило и нужно, мы отдаем за высшее из всех благ.
— Да, — серьезно и громко сказал ван дер Верфф, и за ним с жаром повторил это городской секретарь:
— Да, да и в третий раз — да!
Одну минуту руки единомышленников крепко сжимали одна другую. Этот час связал их немой клятвой, и когда господин фон Нордвик направился в одну сторону, а ван Гоут в другую, то встречавшиеся с ними горожане думали, что их высокие фигуры еще более выросли за эти последние часы.
Бургомистр немедленно прошел в комнату своей жены, но ее там не было. Она вышла с его сестрой за ворота.
Служанка принесла в его комнату свечу; он прошел за нею, проверил замки своих пистолетов, опоясался старой шпагой, положил, что было нужно, в седельную сумку и стал, совершенно увлеченный своей задачей, с высоко поднятой головой задумчиво ходить взад и вперед по комнате.
Рыжий конь господина фон Нордвика стучал копытами о мостовую у ворот, и вечерняя звезда поднялась уже высоко над крышами. Вот заскрипела дверь.
Он сошел в вниз, но увидел не жену, а Адриана, возвращающегося домой. Тогда он поручил мальчику передать от него горячий привет матери и сказать ей, что ему было крайне необходимо по важнейшему делу отправиться к принцу.
Старая служанка уже вымыла и раздела Лизочку. Она принесла ему ребенка завернутым в одеяло. Он поцеловал маленькую головку, которая улыбалась ему из своей странной скорлупки, прижался губами ко лбу Адриана, велел ему еще раз поклониться матери и поскакал по дороге в Марендорп.
