Князь улыбался.
— А мне сказывали, что он ее прячет где-то в замке.
— Ничего не знаю! — подчеркнул Тылон, подняв голову. — Верно ли это, нет, не моя вина! Воевода, каштелян, они должны смотреть, светские, а не духовные лица. Моя обязанность — показать ему гнусность греха, животного разврата; это я и делаю, не откладывая, делаю… остальное меня не касается. Это дело светских лиц!
И при этом жестикулировал.
— Воевода говорит, что ничего не знает, — продолжал князь. Канцлер возмутился.
— Значит, виноват, что невнимательно смотрит, ленив, слеп! Его вина, раз будучи поставлен стеречь, не сторожит, будучи опекуном, не опекает…
Князь Болеслав, видя увлечение Тылона, махнул рукой и оборвал его жалобы.
Почтительно посмотрел он на пергамент и пергаментного человека, все еще нахмуренного.
Успокоившись, Тылон стал говорить мягче:
— Позвольте мне добавить, что иногда лучше не видеть ненужных вещей и лечить болезнь другими средствами, вот как ваша милость делает. Женить его — лучше всего; юную кровь иначе не удержать… Ваша милость прекрасно знаете, что поможет горю: вовремя дать ему жену, как Бог велел… Тогда пройдет скрытый соблазн…
Князь, промолчав на это, сказал лишь, что ему хотелось бы, чтобы ксендз сопровождал Пшемка в Щецин и наблюдал за всем.
Канцлер почтительно поклонился, ответив выразительным взглядом. Дядя обыкновенно щедро благодарил за подобные поручения.
— Ну так собирайтесь поскорее, — говорил Болеслав, уходя, — я отсюда не уеду, пока его не снаряжу в Щецин, где уже ждут. Привезет с собой жену, все готово. Бог даст, забудет немку…
В полной уверенности, что брак всему поможет, ксендз Тылон пренебрежительно махнул рукой.
— Соломенный огонь! — заворчал он. — В молодые годы легко вспыхивает, но и гаснет легко… Caro infirma — слабое тело…
При этих словах он поклонился князю.
— Так готовьтесь в дорогу и его готовьте, — закончил Болеслав.
Во время пребывания в Познани дядя ни на минуту не отпускал Пшемка; но все-таки по ночам должен был спать, а хотя ложился в соседней комнате — только через стену, но спал так крепко, что юноша убегал, не привлекая к себе внимания.
В небольшом домике под замком вместе с присматривавшей за ней старой Крывихой, мещанкой, муж которой некогда служил при дворе, окруженная верными слугами, сидела в укромном уголке немочка, настолько к себе приковавшая юного князя, что из пленницы стала госпожой.
Мине едва исполнилось пятнадцать лет, но это была дочь воина, для нее доспехи заменяли колыбель. Слишком рано вырвалась она из рук матери на колени отца. Красивый ребенок, любимец отца, заменяла последнему сына.
Любимая, ласкаемая, шалунья и дерзкая, саксонка была полуребенком, полумужчиной.
Любимейшим занятием ее была стрельба из лука и метание копья. Пролитая кровь не была ей противна, на смерть смотрела вблизи, равнодушно либо с любопытством. Верхом ездила, как юноша, и вообще ей нравились больше мужские, чем девичьи игры.
Несмотря на этот германский обычай, выросла она нежной, красивой девушкой, лучше всех подруг, на Сольдынском замке все ее боготворили. Среднего роста, сильная, гибкая, светловолосая, с черными глазами и с гордым выражением лица дочери рыцаря, она не боялась никого и ничего.
Во время осады бешено сражалась рядом с отцом, а когда ее осилили и взяли в плен, кусала руки вязавшим ее воинам.
Красота и юность спасли ее от смерти.
Пшемко прибежал, когда ее вязали, увидел красавицу, весь загорелся и среди всякого рода добычи одну ее оставил себе. Услужливые придворные припрятали ее от воеводы и каштеляна. Плачущую и мятущуюся девушку увезли в Познань, а Пшемко как-то сумел достаточно скоро успокоить ее и привлечь к себе.
Законы войны ей были известны, она знала, что надо подчиниться судьбе, но ей было лестно, что досталась не простому воину, а князю. Пшемко был молод, красив и страстно влюблен. Ссорясь друг с другом, они положили начало этой оригинальной любви, которая кончилась страстной привязанностью и пленницу сделала госпожой.
Неопытного юношу Мина пугала своей дерзостью, сердитым характером, но именно эти ее черты и нужны были, чтобы овладеть более мягким, хотя и гордым князем. Он знал только робких, дрожащих женщин, покорных и безмолвных. Эта же представила для него особую прелесть. Влюбившись в нее, юноша ошалел. Мина почувствовала, что может властвовать, и уже не думала сбежать, но и ему не давала вырваться на волю.
Ей понравилась такая жизнь полукнягини с мелькающей надеждой, что, быть может, станет полной.
Так мечтала немка, поглядывая довольно презрительно на услужливых и робких женщин, окружающих ее. Здесь она была госпожой, она приказывала; те исполняли все, что бы ей ни вздумалось.
Прислуга падала ниц перед возлюбленной князя, да и сам он не мог ей ни в чем отказать.
Горячая, юная и страстная любовь росла среди ссор, споров, капризов, из которых победительницей всегда выходила Мина. Отношения, сначала бурные, стали со временем шальными. Немка ревновала. Пшемко был восхищен даже, когда она его таскала за волосы. Пользуясь всякими предлогами, поминутно бегал к ней и сидел до тех пор, пока его не тащили чуть ли не силком.
Мине не раз втихомолку предлагали бежать, но она и не думала пользоваться случаем.
Среди взаимного упоения, когда, по-видимому, ничто им не угрожало, приехал князь Болеслав сватать Пшемка и, в сущности, приказывая, — нельзя было противиться. Опекун пользовался властью и значением отца.
Придворные сейчас же обо всем сообщили Мине.
Пшемко днем не мог приходить, так как дядя следил за ним, и только по ночам прокрадывался.
Спустя два дня после приезда Болеслава Пшемко прибежал к Мине; она встретила его диким, злобным хохотом.
— Что это? Хочет вас женить этот калишский язычник! Этот старик! Я не потерплю здесь другой… Горе той, которая осмелится…
Она сжала руки. Пшемко схватил ее в объятия и закрыл губки поцелуями.
— Ты всегда будешь моя единственная!
— Разве ты раб дяди? Не господин самому себе? На каком основании он тебе приказывает?
— Он мне был словно отец…
— Зачем тебе жена? Я не дам тебе жить с другой и другую любить. Я не хочу!
А видя, что Пшемко молчит, с детской злобой добавила:
— Приведи себе жену, приведи! Я ее убью или отравлю…
Пшемко врал, успокаивая ее, что этот брак, возможно, и не осуществится, а если бы даже его и принудили жениться, то жена останется ему чуждой, будут просиживать взаперти в отдельных комнатах, а они с Миной будут жить по-прежнему.
— Пусть только попробует приехать сюда, хотя бы и принцесса, — кричала со сжатыми кулаками злобная девушка, — будет ей баня! Пусть сунется! Проберусь к ней в прислужницы, а услужу уж! Скоро ее не станет!
Князь не мешал ей горячиться, не особенно обращая внимания на такие речи; как мог, успокаивал ее. Затем тихо прокрадывался в свою комнату, радуясь храпу рядом дяди.
Однажды, когда при выходе Пшемка дверь заскрипела громче обыкновенного, Болеслав проснулся. Тронутый предчувствием, потихоньку заглянул к племяннику — и нащупал пустую постель!
Ничего не говоря утром, стал лишь усиленно настаивать на поездке в Щецин. Пшемко тянул, находил разные отговорки, но в конце концов, прижатый к стене, должен был уступить.
Князь Болеслав стал говорить уже строгим тоном.
Дружину жениха выбирал сам дядя среди солидных, достойных лиц и рыцарской молодежи, небогатых снабжая лучшими лошадьми, оружием, плащами, поясами, чтобы племянник явился в полном блеске.
В казне после старого набожного Пшемыслава тоже было всего вдоволь. Хватало и подарки свезти, и с шиком явиться.
С молодым князем отправлялись: Пшедпелк, воевода Познанский, ксендз-канцлер Тылон, несколько духовных лиц, чашник, подкоморий, дворецкий, ловчий и несколько десятков молодых красавцев рыцарей, искусных в военном деле.
Среди последних выделялись Заремба и Налэнч, с детства воспитывавшиеся вместе с Пшемком и с ним неразлучные.
Они принадлежали к двум зажиточным родам, охотно — согласно обычаю — посылавшим детей на княжеский двор, так как это был лучший способ многому выучиться, послужить и достигнуть высших степеней, а сверх того, получить и земельный надел.
Заремба и Налэнч, согласно старому славянскому обычаю, поклялись быть братьями, так как в Польше еще существовало тогда братство по оружию.
Почти однолетки, Павлик Налэнч и Михно Заремба были оба красавцами, вместе проходили рыцарский стаж, но по характеру были совершенно не похожи друг на друга.
Именно это различие их и сковало; Заремба вспыльчивый, воспламеняющийся, словно трут, легко ссорящийся, болтун, неумеренный. Налэнч мужественный, с выдержкой, упрямец, но скрытный и внешне медлительный.
