— Вай, вай! Эуннэкай! — сказал Каулькай, бросая на землю убитого телёнка.
Кривоногий обыкновенно исполнял все женские работы.
Через полчаса пиршество было в полном разгаре. Хотя олень был маленький, но Эуннэкай приготовил все его части по раз навсегда заведённому порядку, и все блюда чукотской кухни были налицо, сменяя друг друга. Мозг и глаза, сырые почки и сырая печень; лёгкое, немного вывалянное в горячей золе и только испачкавшееся от этого процесса, снаружи чёрное, внутри кровавое; кожа, содранная с маленьких рожков пыжика и опалённая на огне. В котёл с горячей водой Эуннэкай положил целую груду мяса и повесил его над костром, прибавив две или три охапки жёлтого тальничку, который он нарвал тут же у огнища и бросил в огонь вместе с полузасохшими жёлто-зелёными листьями.
— Это получше твоего чаю! — сказал Кутувия, поглаживая себя по брюху.
Каулькай откинул голову назад, намереваясь загоготать по-прежнему, но не мог, ибо рот его был набит до невозможности. Он только что испёк на угольях тонкие полоски мяса и теперь занимался их уничтожением. Он чуть не поперхнулся и затопал ногами по земле. Эуннэкай тоже набил себе рот до такой степени, что почти не мог глотать. Пастухи торопливо ели, как будто взапуски, действуя с одинаковой энергией и зубами, и руками, и длинными ножами, составлявшими как бы продолжение рук, нечто вроде длинного железного ногтя, которым можно было с таким удобством выковыривать остатки мяса из всевозможных костных закоулков. Кости, окончательно очищенные, доставались на долю жёлтого Утэля, который разгрызал их без труда и поглощал дотла, не оставляя ни крошки. Он тоже был голоден, а косточки пыжика так мягки. Половины пыжика как не бывало.
— А шкуру пусть Эйгелин отдаст Михину! — насмешливо сказал Кутувия. — Ему ведь всё равно долги платить! — И он заботливо растянул шкурку на земле, придавив её камнями.
Удовлетворив голод, пастухи поднялись с места и пошли осматривать стадо, как бы стараясь возместить усиленным проявлением заботливости своё не совсем честное поведение относительно пыжика.
Они переходили от группы к группе, внимательно осматривая каждое животное и стараясь по его внешнему виду, и в особенности по походке, определить, не начинается ли у него копытница. Маленьких телят и пыжиков Каулькай чрезвычайно ловко, как бы невзначай, хватал за ноги и передавал Кутувии, который выкусывал у них на ухе зубами то пятно своего отца, то своё собственное. Три или четыре раза он сказал Каулькаю: "Ты сам!" И тот, бросая на него благодарный взгляд, метил оленье ухо собственным пятном. Дар этот означал, что Эйгелин и его дети высоко ценят труды Каулькая. Только усердному работнику собственники дарят на счастье несколько телят. Маленький телёнок, с длинными, смешно расставленными ушами, похожими на ослиные, набежал прямо на Каулькая и даже толкнулся носом в его колени, принимая его, по-видимому, за матку.
— Дурак! — ласково сказал Каулькай, поднимая его на руки. То был телёнок его собственной важенки.
— Эуннэкай! — сказал молодой пастух, обращаясь к Кривоногому. — Вот выкуси свою метку! пусть у тебя прибавится олень!
Кривоногий с важным видом произвёл требуемую операцию, потом выпустил пыжика. Почувствовав себя на свободе, пыжик убежал со всех ног, с громким хрюканьем, как будто жалуясь на боль, причинённую ему в отплату за доверчивость.
— Красиво! — сказал Каулькай, любуясь на живописные группы животных. — Хорошо вылиняли.
— Все черны! — подтвердил Кутувия, обводя глазами стадо. — Скоро станут жиреть!
Осмотрев стадо, пастухи погнали его на наледь, где комары нападали не так сильно. От наледи тянула холодная струя, пагубно влиявшая на насекомых. Мелкие лужицы воды, блестевшие стальным блеском на синеватом зернистом льду, несколько похожем на фирн ледника, были наполнены трупами комаров и оводов, как наглядным доказательством своего укрощающего влияния на бич полярного лета. Олени с удовольствием выбежали на широкую белую площадь и стали кружить взад и вперёд по наледи. Они не хотели есть, и им было приятно погружать копыта в прохладные лужи или топать ими по гладкому льду, отвечающему им резким отзвуком. Здесь им было прохладно, а на сухих горных моховищах они задыхались от зноя и насекомых. Глядя вокруг себя, они даже получали иллюзию зимы, составляющей для них самое желанное время года.
Эуннэкай примостился у своей котомки и заснул крепким сном.
Лето выдалось знойное и лишённое дождей. Вода в горных речках и ручьях давно сбежала вниз, только Мурулай, питаемый наледью, не уменьшился. Льдистые островки, во множестве рассеянные вокруг большой наледи, сперва растаяли, потом тоже высохли. Большая наледь таяла с каждым днём. Лето объело её со всех сторон, обточило кругом, как кусочек сахару, и теперь собиралось повести нападение против самого центра. Множество мелких ручейков, выбежавших из-под льда и шумно скатывавшихся вниз, образуя быструю горную речку, свидетельствовали о том, что нападение, в сущности, давно началось и что большая наледь уменьшается снизу и сверху.
Пониже к северу, там, где мелкие речки, сбегавшие по горным долинам, сливались в одну широкую и быструю реку, окаймлённую густыми лиственничными лесами, было ещё хуже. Дым от лесных пожаров тянулся густыми, непрерывающимися тучами на верховьях рек и к вершинам горных хребтов. Знойный ветер, прилетавший оттуда, приносил с собою запах горящего дёрна и сизый туман, в котором не было ни капли влаги и который стеснял дыхание и ел глаза. Комары и оводы точно рождались из этого знойного тумана и но своей численности стали напоминать одну из десяти казней, низведённых Моисеем на Египет.
Олени совсем взбесились от зноя, то и дело убегали с пастбища и мчались куда глаза глядят, на поиски прохлады и облегчения. То убегало всё стадо в полном своём составе, то небольшие отрывки и даже отдельные олени. Многие пропадали бесследно, и пастухи ни за что не могли отыскать их. "Хромая" водворилась в стаде и со дня на день усиливалась, производя большие опустошения и угрожая погубить всех телят-двухлетков. Пастухам приходилось круто. Им нужно было то бежать вдогонку за стадом, то отыскивать отбившихся в сторону, следить за хромыми, которые имели наклонность прятаться в самых густых зарослях тальника, чтобы ожидать там гибели, не поднимаясь с места.
Недавний голод сменился обилием, но это не радовало пастухов. Оно покупалось бесплодной гибелью множества животных, туши которых приходилось покидать на произвол судьбы, ибо на плечи Эуннэкая нельзя было нагрузить всех издыхающих оленей.
В непрерывной возне с оленями Каулькай и Кутувия забыли, что такое сон. От суеты и напряжения они сами стали терять рассудок, как их олени, и иногда им положительно трудно было провести границу между природой оленьей и своей собственной. По временам им казалось, что зной, мучительный для оленей, нестерпим и для них самих и что вместе с оленьими ногами готовы заболеть копытницей и их собственные, измученные безостановочно беготнёй по камням.
А между тем зной, собственно говоря, был довольно умеренного характера. В полдень солнце действительно жгло камни своими отвесными лучами, но к вечеру жар быстро уменьшался, и, когда солнце скрывалось за верхушки скал, температура быстро падала, а к утру лужи на наледи затягивались тонким ледком. Но пастухи, одетые в меховую одежду и привыкшие считать лета случайным промежутком почти непрерывающейся холодной зимы, даже такую степень зноя называли неслыханной и небывалой. "Бог прогневался на эту землю, — говорили они, — и хочет умертвить нас вместе с нашими стадами!"
На наледь, прежде отпугивавшую комаров своим холодным дыханием, они прилетели теперь в большом количестве, в погоне за убегавшими жертвами. Было что-то противоречивое в этих тучах насекомых, ожесточённо нападавших на бедное стадо среди белой ледяной площади, покрытой замёрзшими лужами и окружённой побелевшими от инея пастбищами. Как будто характерные признаки лета и зимы сталкивались и существовали рядом, не желая уступить друг другу место.
Холодный вечер наступал после одного из особенно беспокойных дней. Солнце так низко опустилось на острую верхушку круглой сопки, вырезывавшуюся на западе в просвете горных цепей, что можно было опасаться, чтобы оно не зацепилось за одинокое сухое дерево, бог весть каким образом забравшееся на верхушку и походившее издали на жёсткий волос, вставший дыбом на окаменевшей щеке. На вершинах поближе уже начинал куриться чёрный туман, похожий на дым от неразгоревшегося костра. Стадо беспокойно ходило по пастбищу, отбиваясь от насекомых и неутомимо порываясь убежать на соседние скалы. Кутувия бегал взад и вперёд, заставляя возвращаться наиболее упрямых оленей. "Го-го-гок! гок! гок!" — слышались его резкие крики, гулко отражаемые далёким горным эхом. Каулькай растянулся на земле, положив камень под голову, и спал мёртвым сном. Среди этих диких камней его неподвижная фигура тоже казалась каменной. Кажется, землетрясение не могло бы разбудить его. Они чередовались с Кутувией для того, чтобы отдохнуть час-другой. Дольше этого управляться со стадом было не под силу одному человеку. Эуннэкай сидел на шкуре, подогнувши ноги, и чинил обувь брата, изорванную ходьбою по острым камням, ожесточённо действуя огромной трёхгранной иглой, в ухо которой мог бы пройти даже евангельский верблюд, и грубой ниткой, ссученной из сухожилий. Окончив работу, он тоже растянулся на земле, опираясь головой на свою неизменную котомку.
