Огни фабрики Валь-Жальбер были видны издалека. Только что заступивший на смену Жозеф Маруа обеспокоенно огляделся по сторонам. Толстый слой снега укрыл крыши вагонов и огромную гору древесных отходов, которые предстояло обработать.
«Если они смерзнутся, без кирки и заступа не обойдешься!» — подумал он.
Поглубже натянув шапку на уши, он вошел в цех, в котором находились прессы. Сосед, Амеде Дюпре, дружески махнул рукой в знак приветствия.
— Жозеф, опаздываешь! Снова Бетти не хотела тебя отпускать?
Рабочие ночной смены любили беззлобно подшучивать друг над другом.
— Ну что, Жо, этой зимой ты снова не пойдешь в лес? — громко спросил Марсель Тибо, щуплый на вид сорокалетний мужчина, который как раз смазывал механизм гидравлического пресса. — Боишься оставить свою милашку Бетти одну? А ведь в жизни лесоруба есть свои преимущества. На делянке не надо каждый день мыться, терпеть придирки супруги…
— Скажешь тоже! — отозвался Амеде. — Жозефа теперь дальше улицы Сен-Жорж не вытянешь! Он даже приказал своей женушке закрывать дверь на ключ! Боится, как бы его благоверная не подхватила оспу. Я врать не стану, мы же соседи. Я все вижу!
Четырнадцатилетний подросток по имени Эрменежильд принялся насвистывать себе под нос припев песенки «Auprus de mа blonde»[5]. Мать назвала его в честь дяди, Эрменежильда Марена, четырнадцать лет назад руководившего строительством фабрики.
Юноша был самым молодым работником компании. Он умел читать и писать — в противном случае его не взяли бы на работу, как того требовал закон.
— Прекрати бубнить, Нэнэ! — крикнул ему Жозеф. — Представь себе, я предпочел бы спать рядом с женой, а не ишачить до рассвета! Да еще на улице назревает настоящая буря, попомните мои слова!
Не по годам высокий, остроумный и веселый, с веснушчатым лицом, Эрменежильд, а в обиходе Нэнэ, часто развлекал приятелей своими песенками и шутками. На фабрике все его любили.
— Если уж вспомнили об оспе, то с рябым лицом ты был бы тот еще красавчик, — завел свою песню Жозеф. — Хотя ты и так рябой.
Подросток сплюнул на пол и склонился над прессом. Из-за шума водопада мужчинам приходилось кричать.
— Кюре сказал, что это не оспа, а корь, — крикнул Марсель. — И доктор из Роберваля подтвердил его слова. Так что можешь выпустить свою Бетти подышать, Жо.
— Вы все мне завидуете, — последовал ответ. — А могли бы последовать моему примеру. У нас отец Бордеро танцевальные вечера запретил. Так я ходил танцевать в Шамбор и там встретил свою крошку Элизабет. В то время я жил в общежитии, но ведь у нас каждый, кто женится, вскоре получает дом…
Приятели обменялись многозначительными взглядами — опять он за свое… Жозеф Маруа повторял эту историю раз, наверное, в сотый.
— И все равно тебе зимой надо быть на лесосеке, — не сдавал своих позиций Амеде. — Против такого здоровяка, как ты, какая елка устроит?
— И пока ты на лесоповале, можно не опасаться прибавления в семействе! — добавил Марсель, отец шестерых детей. — От меня на лесосеке мало толку, но с первого декабря я буду уже там!
Жозеф молча передернул плечами. Он любил свою Бетти. Он представил ее лежащей на кровати в белой ночной сорочке, той, у которой застежка до пупка. Кровь быстрее побежала по жилам. Он надел спецовку из грубой ткани. Такими компания наделяла каждого рабочего.
— А после карантина что сестры сделают с этим ребенком? — спросил Эрменежильд. — И вообще, никто не знает, правда все это или нет. Прошла неделя, а ребенка никто не видел!
— Кретин, разве сестры станут лгать? — рассердился Амеде. — Странно только, что малышка была завернута в меха. Сестра-хозяйка рассказала об этом булочнику через окошко. Наш храбрый Совер передал ей хлеб, стараясь не подходить слишком близко, но монахине хотелось с кем-нибудь поболтать. В связке были шкурки бобра, куницы и даже чернобурки!
У присутствующих загорелись глаза. Мех оставался надежной валютой. В недалеком прошлом их предки охотились на зверей, чей мех ценился на вес золота.
— Надо быть совсем без сердца, чтобы бросить на холоде такого маленького ребенка! — заявил Амеде. — Когда я рассказал жене, она плакала от жалости к малышке. У моей Анетты такая добрая душа!
Последовала многозначительная пауза. Анетту Дюпре в деревне почитали за стихийное бедствие, но муж ее обожал и всегда защищал. В это самое мгновение, несмотря на поздний час, Анетта стучала в двери семьи Маруа.
Элизабет, дрожа от холода, спустилась по лестнице на первый этаж. Фабричная сирена молчала, но молодая женщина постоянно боялась, как бы чего не случилось с мужем. Пройдя через кухню, она сонным голосом спросила:
— Кто там?
— Это я, Анетта! У Сабэна, моего младшенького, жар. Он весь красный. Болезнь распространяется, Бетти!
— Лучше разбудить кюре, — повысив голос, отозвалась Элизабет. — Если у твоего сына корь, я тебе не открою.
— Соседи должны помогать друг другу, — обиженно заявила Анетта. — Я подумала, что у тебя найдется немного чаю и меда для моего бедного Сабэна. Ветер ледяной, и в двух шагах ничего не видно. Ты что, хочешь, чтобы я замерзла у тебя на пороге?
— Возвращайся домой, — ответила Элизабет. — Жозеф приказал мне никого не впускать. Уже поздно. Я спала.
Молодая женщина с растущим раздражением ждала ответа, но его не последовало. Соседка сдалась.
«Уверена, что с ее сыном все в порядке, — подумала она. — Она снова хотела занять у меня чаю! Кюре Бордеро сказал бригадиру, что в округе нет ни одного случая заражения корью, а это значит, что ребенка привезли издалека. Доктор Демиль сказал то же самое. Монахини с ребенком на карантине. Не понимаю, как Сабэн мог заразиться. И вообще, эта Анетта постоянно что-то выдумывает!»
Элизабет устроилась в кресле-качалке, которое Жозеф подарил ей на свадьбу. Пара толстых русых кос обрамляла ее красивое лицо. Какое-то время она качалась, силясь отвлечься от неприятных мыслей. Наконец ритмичное покачивание кресла помогло ей успокоиться. На лице появилась ласковая улыбка, маленькие руки поглаживали живот. Она знала, что беременна, но пока не решилась сообщить эту радостную новость своему мужу.
«Хочу, чтобы на этот раз родилась девочка. Анетта станет мне завидовать, ведь у нее сплошные мальчишки. Миленькая белокурая девочка…»
Молодая женщина посмотрела в сторону монастыря. Чем сейчас заняты сестры? Она искренне их жалела, ведь они отказались от счастья материнства ради того, чтобы служить Богу. А ведь так приятно лежать рядом с мужем или прижимать к груди новорожденного…
— Интересно, умеют ли сестры обращаться с маленькими детьми? — улыбаясь, спросила она саму себя вслух. Мысль, что монахиням пришлось стать няньками, показалась ей забавной.
Но серьезность быстро вернулась к Элизабет.
— Наверное, они ко всему привыкли. Хотя не думаю… Они ведь не медсестры, а учителя. Я бы лучше позаботилась о малышке.
Элизабет задремала, думая о таинственной малышке, которую жители Валь-Жальбера смогут увидеть только через много-много дней. Что до Анетты Дюпре, то она была не в духе. Теперь, когда она рассказала своей молодой соседке, что у сына корь, у той не удастся ничем поживиться. А ведь ей так хотелось испечь медовую коврижку… Но где же теперь взять для нее меда?
* * *
Монастырская школа Валь-Жальбера, 17 января 1916 года
Сестра Аполлония не отрываясь смотрела на Мари-Эрмин. Девочка сидела на кровати, такой же, как и у остальных монахинь, — с распятием в изголовье. Было очевидно, что малышка идет на поправку. Последний раз она температурила три дня назад.
— Господь любит этого ребенка! — воскликнула сестра Люсия, соединяя ладони в молитвенном жесте. — Посмотрите, матушка, как она нам улыбается!
— Она очень красивая и милая. Но почти ничего не ест. Мне кажется, она слишком бледна.
— Я уже позвонила в универсальный магазин, — сказала сестра Люсия. — Около двенадцати рассыльный принесет нам сухого молока и овсяных хлопьев. Каша для такой малышки полезнее, чем суп. Сегодня она не захотела его есть, и я дала ей кислого молока и печенья.
Настоятельница с задумчивым видом кивнула. Это вынужденное заточение в четырех стенах нарушило привычный уклад их жизни.
— Мы должны быть в классах, с учениками, а вместо этого все четыре по очереди сидим у постели этого маленького ангела, — вздохнула она.
— Значит, такова воля Господа, матушка.
В спальню вошла сестра Мария Магдалина. Молодая монахиня остановилась у кровати и, склонив голову набок, полным обожания взглядом смотрела на девочку.
— Благой Господь! — воскликнула она. — Какая Мари-Эрмин сегодня бледненькая! И все-таки какое счастье видеть ее здоровой!
Едва заслышав ее мелодичный нежный голос, ребенок радостно залепетал. В голубых шерстяных штанишках и такой же кофточке, некогда принадлежавших Симону Маруа, она могла сойти за мальчика, однако тонкие черты лица все же выдавали принадлежность ребенка к женскому полу.
