Кият сел, надел очки и впился взглядом в строки карелинского письма:
«Купец Александр Герасимов крайне соболезнует, что против воли своей задержанный здесь по проискам неблагонамеренного ему человека, нарушил договор, заключённый с вами и вашими храбрыми однородцами, и лишился возможности прибыть к вам вовремя, то есть осенью прошлого года…».
— Проклятье их роду! — воскликнул Кият, сунул руку под ковёр и достал талаги Герасимова. — Булат-хан, — попросил он, едва сдерживая злость, — этого Багир-бека близко к острову не надо подпускать. Это его рук дело! — Кият-хан потряс талагами и опять положил их под ковёр.
«Но бог милостив, — продолжал читать письмо Кият, — и с его святою помощью надеемся, что это кратковременная неприятность послужит к теснейшему и самому прочному на будущее время дружеству между вашим племенем и русскими. Я предоставляю себе удовольствие дальнейшего объяснения по торговле и промышленности до личного с вашим высокостепенст-вом свидания. Теперь же прошу принять в знак глубочайшего моего почтения подарки при сём посылаемые и уверение в совершенном моём почтении и преданности…»[3].
— Где подарки? — спросил Кият.
— У нас пока, хан-ага… Сейчас мы их… — Булат опрометью, словно тряпичный мячик, выкатился из юрты. Кият выругался ему вслед и, выглянув из кибитки, позвал Тувак:
— Тувак-джан, зайди сюда, где ты там спряталась?!
Вскоре вернулся Булат-хан. Следом за ним подъехала арба с чувалами. Слуги принялись извлекать из мешков и заносить в юрту отрезы бархата, полосатые нанки и китайки, пиалы фарфоровые и чайники. Лично от Карелина Кияту предназначался золочёный инкрустированный кальян и хрустальный сервиз, его жене — бусы, большие кольцеобразные серьги и золотой браслет. Тувак, усевшись на ковре возле сундука, долго рассматривала украшения, примеряла их и спрашивала служанку Бике: хороши ли? Затем не менее придирчиво осматривала китайскую хрустальную посуду. Лицо её то светлело в довольной улыбке, то омрачалось капризной гримасой. Что и говорить, избалована была богатством и украшениями ханым. Разве можно было удивить её чем-либо, если в кибитке у неё лежали две львиные шкуры, с клыкастыми головами— подарок пятнадцатилетней давности, присланный ещё Муравьёвым с Кавказа. И сервизов было пять или шесть — от разных заезжих господ и командующих Кавказом. О перстнях, бусах, серьгах и говорить нечего: в шкатулке Тувак — всего полно. Она повертела серьги и отложила их в сторону, затем открыла крышку сундука и принялась складывать хрусталь. Кият, небрежно разглядывавший кальян, заметил:
— Тувак-джан, неприлично сразу в сундук. Как приедет Карелин — бусы и серьги надень, чтобы польстить гостю. А в хрустальной посуде русским еду подашь.
— Ай, что толку от этих украшений, — капризно отозвалась она. — Вот когда в Тифлис ещё поедем, тогда надену!
— Надень, надень, ханым, — вновь попросил он и пригласил на ковёр Булата и несколько слуг, которые топтались здесь же, разглядывая подарки.
Тувак с явной неохотой нацепила серьги и, играя рубинами бусинок, ушла из кибитки. Кият упёрся руками в колени, наставительно сказал:
— Коснулась и нас милость аллаха, уважаемые. Долго мы ждали радости — наконец она пришла. Сделаем же так, чтобы эта радость была всеобщей. Булат-хан, тебе велю: поезжай сегодня на Дарджу, возьми с собой десять-пятнадцать киржимов, доставь для тоя сто овец. Заодно прихвати двух лошадей: того белого в яблоках и чёрного ахалтекинца.
— Хорошо, хан, так и сделаю, — отозвался тот оживлённо.
— Ты, Атеке, — взглянул хан на своего давнего слугу, — займись казанами: пусть везут к берегу все, у кого есть. Чашки, ложки — тоже твоя забота. Бике скажи — рис выдаст, муку даст на чуреки. Бике пусть всех женщин соберёт к казанам и тамдырам…
— Да, хан-ага, я вас внимательно слушаю.
— Абдулла, ты садись в киржим, плыви на Огурджинский. Если Санькин брат там, пусть сюда плывёт. Скажи: Кият большой той затевает.
— Хан-ага, других людей, огурджинцев, тоже пригласить?
— Каких людей?! — возмутился Кият. — Там только Кеймир и эти беглецы. Привези мне Санькиного брата!
— Да, хан-ага, я исполню твоё повеление.
— Мирриш-бай, — обратился патриарх ещё к одному приближённому, сидевшему рядом. — Поднимай нукеров — пусть едут по кочевьям и скажут всем, чтобы выходили на соляное озеро. Рыбаки пусть приготовят рыбу к сдаче. Купцы приплывут — все трюмы надо заполнить.
— Да, хан-ага, твои верные нукеры всегда готовы выполнить волю аллаха…
Распоряжений от патриарха было много. Люди почтительно выслушивали его и немедленно удалялись, чтобы выполнить приказанное. Оставшись, наконец, один, Кият-хан заглянул в соседнюю юрту, к жене.
— Тувак-джан, думаю, не будет постыдным, если ты соберёшь женщин и все вместе преподнесёте царскому человеку свои подарки. Скажи, чтобы жёны Мир-риша, Нияза, Пихты и другие, с кем знаешься, приготовили килимы, джорапы[4], ножны… Пусть покажут свои ковровые поделки, а если всё это понравится царскому человеку — преподнесут ему.
— Ой, хан! — воскликнула Тувак. — Зачем смешишь меня? Разве заставишь наших гелин идти в гости к мужчине, да ещё капыру! Я боюсь — и женщины и их мужья сумасшедшим тебя посчитают!
— Тувак-джан, я сорок лет изо дня в день делаю то, чему меня учат русские. Сначала все челекенцы бранят меня, называют вероотступником, а потом говорят: «Спасибо Кияту». Пусть и на этот раз так будет. А женщин и их мужей успокой, скажи: «У русского Карелина своих красавиц много».
Тувак с интересом смотрела на мужа, пока ещё не понимая, шутит хан или говорит серьёзно. Представив, как соберутся ханские и байские жёны, как двинутся к русскому господину, неся перед собой коврики, она вновь рассмеялась:
— Хан, а где тот урус будет нас встречать? На корабле?
— Зачем на корабле. Кибитку поставим у берега, как тогда… Помнишь, Муравьёв приезжал?
— Ладно, хан-ага, я сделаю так, как ты велишь.
— Да, Тувак-джан, так надо. Мы должны их встретить как подобает. Это последняя моя надежда уговорить русского царя, чтобы осенил туркмен своим могучим милостивым крылом…
На другой день на берегу, у аула Карагель, уже стояли три белых восьмикрылых кибитки, предназначенных для русских офицеров и купцов. От кибиток к берегу выстилались ковровые дорожки. Дул небольшой ветерок и всё время заносил их песком. Несколько женщин, хлопотавших в пока ещё пустых юртах, то и дело сметали с дорожек песок и поглядывали с опаской на залив: не появились ли русские корабли. А на западном берегу острова несколько нукеров, один из них со зрительной трубой, разъезжали возле воды, всматриваясь в затуманенный горизонт. Как только появятся парусники, нукеры пришпорят коней и понесутся в Карагель, известить всех об урусах. Тогда рулевые с наиболее знатными людьми займут место в киржимах и поплывут навстречу гостям.
Сам Кият со свитой баев и слуг, в окружении тридцати нукеров, разъезжал из конца в конец по Челекену, наводил порядки. Его властный, хрипловатый голос разносился то на соляном озере, где солеломщики, с зубилами и молотками, вырубали куски соли и таскали на берег, чтобы погрузить на верблюдов и в арбы; то в нефтакыловом карьере, где стояли старые огромные котлы, под которыми горело пламя и чёрный дым летел страшными космами в небо. «Пшеновары» — так называли добытчиков нефтакыла — вытапливали из жёлтого, жирного, зернистого песка, похожего на русское пшено, чёрную клейкую массу, выливали её в ямки, где она и застывала. Это чёрно-коричневое вещество, идущее на свечи, на лечебные цели, и называлось «нефтакыл». Хан появлялся в кочевьях и разговаривал с батраками: порой даже заигрывал с ними, говорил по-простецки; просил, чтобы не подвели его и все как один пришли бы на встречу с русскими, чтобы не жаловались ни на что и не дерзили гостям, чтобы ругали купца Мир-Багирова, который является единственным виновником всех бед, какие испытывают туркмены побережья. Батраки кивали головами и прятали взгляды: скорей бы удалился Кият, с чего это он унижается перед ними, не тронулся ли умом по старости?
В суете и напряжении прошёл день, другой, третий… Прошла целая неделя, но русские парусники на горизонте не появлялись. И уже не только хан, но и его приближённые, и слуги, и все островитяне высказывали недоумение. «Что произошло? Не обманул ли Сань-кин брат? Да и Санькин ли это брат? А может, и письмо поддельное? Может, опять подлый персиянин всё подстроил, а теперь смотрит со стороны и радуется?» Хан, а с ним и другие владетели челекенских богатств прохаживались по берегу, поругивались и качали головами.
Над Челекеном смеркалось, когда Кият-хан вернулся с берега в свою юрту и, неохотно поужинав, лёг спать. Он подоткнул под голову подушку и, засыпая, подумал о своей немощной старости. «Если всё это происки каджара — значит, всё полетит прахом… все надежды, все стремления». С этими мыслями он уснул, а когда открыл глаза, в кибитке было светло и на лбу его лежала рука Тувак.
