Я познакомилась с Муном в марте 1637 года. Его пригласили к нам на обед в среду, но он перепутал день и приехал, когда все мужчины отправились на охоту с Тайрреллами, а матушка была занята в сыроварне и не могла его развлекать. Обычно сыроварней занималась жена управляющего, но в тот день у нее произошел выкидыш, а кроме нее только матушка умела варить сливочный сыр. В тот день собрали молоко от десяти коров, и матушка, отжав молоко, сложила небольшие сырки в плоские деревянные коробки, чтобы они там вызревали.
Матушка извинилась перед Муном, но ей не хотелось, чтобы он тотчас уезжал от нас — боялась, что его семейство обидится на нас, а она прекрасно относилась ко всем Верни. Вот матушка и предложила:
— Мистер Верни, моя дочь Мэри, с вашего позволения, развлечет вас, пока я буду занята. Потому что, видите, я по локти в сыворотке, а мне еще нужно загрузить бочки-квашни. Мэри покажет вам библиотеку, если желаете, а потом поведет на конюшню. Можете курить в холле, только не в гостиной, слуги принесут вам выпить, соблаговолите распоряжаться, но в пределах наших возможностей.
Вот так мы впервые встретились, и меня представили Муну, как взрослую девицу. Чтобы не посрамить честь дома я изо всех сил старалась развлечь его. И пока я этим занималась, я в первый раз в жизни влюбилась.
Мун не был крупным мужчиной, но очень стройным и держался весьма прямо; у него был высокий лоб и крупный нос благородной формы, компенсировавший бледность запавших щек. В глазах у него притаилась грусть, волосы густые, шелковистые и тонкие спадали до плеч темными волнами. Мун был одет в красный охотничий камзол с пуговицами из перламутра в серебре. На голове у него был испанский берет, в руке — небольшой хлыст для верховой езды с ручкой, с инкрустацией из перламутра. Усевшись верхом на стульчик, он кончиком хлыста бил по лежащему в четырех шагах от него гороховому стручку, и стручок летел, переворачиваясь, через весь холл.
Он прибыл из университета в ужасном настроении и, конечно, оно не улучшилось от того, что он перепутал дату приглашения в наш дом. Но на него, видимо, повлияло мое присутствие, потому что после того, как мы перемолвились несколькими дежурными словами, у него внезапно посветлело лицо, и он проговорил:
— Мисс Мари, у вас чудесные волосы. Клянусь, я никогда не видел ничего лучшего. Они сияют в солнечном луче, словно тонкая золотая нить.
Я поблагодарила его за комплимент и сказала, что мне хотелось бы, чтобы черты моего лица соответствовали моим волосам, которые были и впрямь красивыми, но зеркало матушки — увы! — говорило мне, что у меня дурные черты лица, особенно нос.
— Зеркало вашей матушки просто ревнует вас, я в этом не сомневаюсь, — сказал Мун. — Уверяю вас, у вас лицо, как у феи.
— Вы когда-нибудь видели фею? — спросила я с насмешкой. — Но если вы ее не видели, как вы беретесь сравнивать.
Мун помолчал, а затем ответил:
— Если сказать правду, то я никогда ее не видел, хотя говорят, что они действительно существуют и обитают в миле от Оксфорда в небольшой рощице. Говорят, что они любят понежиться на южных склонах холмов, обожают укромные уголки и не переносят открытого пространства. Старый доктор Корбетт, который был здесь епископом до того, как его перевели в Норвич, писал, что эти прелестные леди часто танцевали под луной во времена наших бабушек.
Они водили хороводы
И сладко так когда-то пели
В высоких травах — славны годы
Нашей юной королевы Мэри.
Но со времен Елизаветы,
И Якова, что вслед пришел,
Никто не пел — одни запреты,
И кончен бал, и мир смешон.
Доктор Корбетт делает из этого вывод, что феи существовали при старой религии, и когда королева Мария умерла, большинство из них отправились за моря на том же судне, на котором плыл духовник Ее Величества и все остальные священники.
Я ему сказала, что слышала, что эти ангельские создания еще могут появиться перед нами. Об этом писал доктор Саймон Форман. Он был несколько грубоват, но во всем, что касалось искусства, ему можно было верить. Он говорил, что, когда к нему приходил посетитель, на лестнице собиралось столько духов, что он их слышал: они шуршали, как совы. И еще я добавила:
— Как-то доктор Форман сказал моему отцу, что подобные создания появляются не перед каждым человеком, если даже он попытается их звать как полагается.
— А как полагается? — спросил Мун.
И я ему ответила, что призыв начинается со слов: «О beati Fauni proles, turba dulcis pygmaeorum…»[10] — но я не знала следующие за этим слова, потому что доктор Форман не желал продать моему отцу заклинание меньше чем за двести фунтов, а отец не мог да и не хотел платить подобную сумму. Доктор Форман сказал моему отцу, что аккуратная одежда, строгая диета, приличная жизнь и страстные молитвы, обращенные к Богу, обязательны для тех, кто призывает фей, в особенности королеву Миколь, их правительницу.
— Значит мне не удастся никого из них увидеть, — заметил Мун, — потому что я не придерживаюсь нормы ни в пище, ни в питье, и жизнь моя далеко не примерная, и я не молюсь неистово Богу. В последнее время между мной и Богом возникла какая-то пелена, я никак не могут сквозь нее проникнуть. Сегодня мне было видение, и хотя вы — не фея, но мне кажется, что из всех существ, которых я знаю, вы ближе всех к ней и, по-моему, столь же воздушны и эфемерны.
Он говорил очень серьезно и не улыбался, затем вздохнул и опустил глаза долу, как делает тот, кто кается в грехах. Я в восхищении не могла отвести от него глаз, а он ножом соскребал грязь с каблуков сапог.
Он поднял глаза, во властном взгляде горел холодный пламень, и смотревший ему в глаза начинал испытывать на себе силу его темперамента. Со мной часто случалось, когда я сидела в людном зале, то чувствовала, что кто-то не сводит с меня взгляда или кто-то сзади любуется моими волосами. Я резко оборачивалась и замечала, как человек, не сводивший с меня глаз, сразу отводил их в сторону. Но лишь в двух случаях женщина, — а здесь я стану писать только о женщинах — чувствует на себе пристальный взгляд: когда нахально раздевают взглядом, и тогда она вне себя от возмущения и отвращения, или когда на нее взирают с восхищением и как бы ласкают взглядом, тогда, будь она кошкой, она начала бы мурлыкать… Я не могу сказать, что почувствовал Мун, но он резко поднял голову и перестал скрести каблуки, хотя на них оставалась грязь. Он улыбнулся, глядя мне в глаза, но промолчал. Я тоже молчала, не сводя с него взгляда.
Я не знаю, как долго это продолжалось, наконец я пришла в себя и перевела взгляд на окно, а затем спокойно спросила Муна, как получилось, что у него такие длинные прекрасные локоны, ведь во время посещения Его Величества Короля Оксфорда в августе, всем студентам приказали подстричь волосы так, чтобы их длина доходила лишь до кончиков ушей, а в случае неповиновения студенту грозило исключение из Оксфорда?
— О, мне в этом помог мой любящий папенька. Пока Его Величество оставался в Оксфорде, по домам ходил проктор-надзиратель и говорил, что кто хочет сделать подарок Его Величеству, пусть подстрижет кудри. Я срочно написал отцу, умоляя в своем письме послать за мной, пока я не распрощался с длинными кудрями. Я хорошо понимал, что строгость проктора продлится неделю, не более, и оказался прав. После того, как Его Величество отбыли из колледжа я начал издеваться над остальными студентами, щеголяя своими кудрями. Но я все равно не могу понять, зачем Его Величеству нужно было разыгрывать из себя строгого пуританина и бороться с длинными волосами?!
— Мне тоже непонятно, — воскликнула я. — Хотя матушка часто повторяет, что в длинных волосах может завестись кое-что неприятное.
— Ну, ну, — сказал Мун, поднимаясь со стула. — Вы не против, если мы отправимся во двор, соберем примулы и подарим их вашей матушке? Одним или двумя стебельками примулы — не обойтись, зато если поставить в комнату букет, она станет светиться, как от солнышка.
Мне понравилось его предложение, потому что в мои обязанности входило собирать цветы для дома, а младшие сестры и братья не желали мне помогать, или срывали только головки цветов. Я повела его в рощицу, расположенную за конюшней, где росли примулы с длинными стебельками. Их там было так много, что можно за один присест нарвать букетов девять-десять. Мы миновали небольшое поле, дерн чавкал от воды и поддавался у нас под ногами — недавно прошел дождь.
— Когда солнце прогреет его и высушит, здесь очень приятно танцевать, — сказала я.
— Пригласите меня к вам в июле, увидите как я люблю танцевать, — ответил Мун.
Мы подошли к живой изгороди, за которой начиналась рощица, и Мун протянул мне руку, чтобы помочь перебраться через изгородь, рука была крепкой и сухой, а моя дрожала. И мы начали собирать цветы. Мун осторожно укладывал примулы в корзинку аккуратными букетиками, каждый связывая сухой травой. Еще он рвал для букетика пять или шесть длинных зеленых листьев, которые подчеркивали бледные краски примул. Мы с ним болтали, низко наклоняясь над цветами, старались аккуратно рвать цветы, но наши мысли витали где-то далеко. Всего час назад мы были незнакомы, а казалось, знали друг друга всю жизнь, и я сказала ему об этом.
