В этой точке мировой кругооборот замкнулся. Непостижимо, но реально. Полтора тысячелетия принуждения и насилия. Задохнувшийся мальчик увидел все это, когда наконец истинная человечность все-таки вернулась на круги своя…
Трясущийся, словно в эпилептическом припадке, Мишель Нотрдам в наступившем вечернем сумраке пришел в себя. Отталкивающее и в то же время возбуждающее соблазнительное эхо времени вызвало в нем дрожь и озноб, лицо покрылось капельками пота. Второй раз в его такой хрупкой жизни вихрь воскрешенного прошлого захватил его врасплох. Мальчик в восторге ринулся в долину, а в душе его как будто продолжал раздаваться звон. Лишь перед башенным порталом, где земля между конюшней и дровяным складом оставалась грязной и вдруг стала по-домашнему уютной, с замедленным ритмом бега пошло на убыль и возбуждение Мишеля.
Наутро, наполовину предвкушая радость, наполовину испытывая подавленность, Мишель съежился на облучке повозки; сивый камарганец, уроженец здешних мест, тронул впритруску и взял дорогу на Кавайон. Мимо проплывали убранные пашни, плантации обнаженных олив. Под резкими порывами ветра склонялись пинии. В этот ледяной зимний день земля обезлюдела. Навстречу попалась только крестьянка: у моста через Дюранс дряхлая старуха, тащившая за собой коробчатую тележку, посторонилась, чтобы уступить дорогу. Река, приняв грязно-бурый оттенок, мчала свои воды в сторону Авиньона. Когда резвый камарганец ступил на дощатый мост, показалось, что вода достает уже почти до балок. На другом берегу в невзрачном домике таможни лежал пьяный Жан Конфлан.
Мишель, стоявший за спиной у деда, протиснулся поближе к койке ветерана. По дороге Жон-лекарь рассказал внуку, что когда-то Конфлан воевал под знаменем короля, и Мишель вдруг почувствовал, что от такой славы как будто больше ничего не осталось, кроме резкого козлиного запаха и убого прикрытой нищеты. И теперь это неожиданно напугало его. Как простодушный младенец, искал он защиты у деда и вдруг расслабился, когда понял, что таможенник не обратил на него никакого внимания. Но Жан Конфлан под руками лекаря, ощупывавшего его, вдруг начал жалобно стонать и с хрипом выдохнул из себя, что ночью он впустую пытался сходить на двор по малой нужде, но навозная куча так и осталась нетронутой. Жон-лекарь кивнул, хлопоча над замком своей сумки, но затем обернулся, так и не открыв ее, и сказал своему ученику:
— Ну, Мишель, может быть, ты припомнишь, какой урок я тебе вчера преподал?
Результат превзошел все ожидания. Едва в голове мальчика проснулась первая мысль, робость его как рукой сняло. Ему почудилось, что он снова находится в башне деда, снова слышит, как бурлит дистиллят и наполняется колба. Представил, что видит ее, и тогда у него вырвалось:
— Эссенция лаванды! Этим лечат печень, селезенку и желудок! Даже мочу выгоняют агенцином! То же самое помогает женщинам, если их мучают родовые схватки, а плод не проходит…
От изумления зрачки лекаря расширились: его внук повторил наставление слово в слово. В нем проснулась гордость деда. Но прежде чем дать волю этому чувству, он услышал смех Мишеля. Малыш добавил:
— Мы, конечно, не берем в расчет того, что Конфлан собирается рожать…
Он замолк, устыдившись собственной дерзости, и покраснел, обратив при этом острый недетский взгляд на больного. Вид тронутых желтизной глазных яблок, крупные поры, казалось, запечатлелись в его мозгу, и тогда из Мишеля снова выплеснулось — это был заключительный диагноз:
— Если Конфлан не может регулярно мочиться, то причина этого прежде всего в печени. Пьянство заставляет ее разбухать как губку. Соки больше не могут выделяться наружу; скорее всего они накапливаются в теле, осаждаясь в ногах. — Мишель перевел дыхание. Совершенно отчетливо он увидел перед собой как бы все внутреннее строение тела. — Струпья, — забормотал он, — известковые отложения, винный камень, как галька в речном русле. И гнилая жидкость стекает дальше вниз, как бы смешиваясь с телом… — Вдруг он снова пришел в себя и со странной рассеянностью заключил: — Эссенция лаванды принесет Конфлану облегчение. И очень скоро. Но даже она не поможет, если он будет продолжать пить. Вино для него яд, оно заставит его напоследок лопнуть, как сгнивший плод.
Он замолчал и стремглав выскочил из домика, слыша вдогонку крики больного ветерана. На воле, под ледяным ветром, Мишель рванулся к повозке, к сивому жеребцу и спрятался головой в его косматой гриве. Чувствуя здоровый и спокойный ток крови и слыша тяжелые вздохи камарганца, он вообще больше не мог понять, что случилось с ним в этой неприглядной лачуге. Он чувствовал только стыд, жалость и замешательство. «Почему я так сказал? — с ужасом подумал он. — Почему не пожалел больного! Но он все-таки и без меня наполовину мертв». Однако последняя фраза получила беспощадный ответ. Мишель де Нотрдам в этот миг усваивал, что сострадание может быть не в ладах с желанием помочь, и в итоге получилось так, что он принялся рыдать, сотрясаясь все сильнее, почти до судорог.
Наконец-то Жон-лекарь, крепко обхватив его, высоко поднял и спрятал под своей шубой. Трясучая колымага тронулась в обратный путь, толчками подбрасывая его с каждым шагом камарганца, отдаляя его от взлета и падения в познании, пока наконец, уже на другом берегу Дюранса, он не услышал, как Жон-лекарь произнес:
— Я не смог бы сделать это лучше, чем ты, сын мой! Больному иногда следует дать словесную плюху, чтобы вправить ему мозги. Рискнул бы поступить с Конфланом я так же? Но ты это сделал, и теперь он знает, что эссенция лаванды облегчит ему боли. Отныне все зависит от него: выполнит ли он указание своего врача… Последние слова Жон-лекарь заключил тычком локтем — мужским жестом, выражавшим симпатию и похвалу. Мишель понял это инстинктивно, вдруг ощутив бесконечное облегчение оттого, что Жон-лекарь похвалил его еще и за точный диагноз и отличную память. И пока сивый жеребец объезжал очередную ветхую лачугу, мальчик вспомнил о другом, что он усвоил в башне, и попросил деда:
— Если бы мне раз-другой еще увидеть Жана Конфлана, чтобы он только не был так одинок…
— Уж не думаешь ли ты, что он подпустит тебя к себе, после того как ты прочел ему такую мораль? — пошутил дед.
— Да я просто хочу попробовать, — возразил Мишель. — Не ты ли сам сказал, что милосердная рука врача часто помогает больше, чем агенцин? Но ты ведь говорил не о настоящей руке, правда? Ты что-то еще другое имел в виду, я знаю!
В ответ Жон-лекарь не произнес ни слова. Большой, сильной рукой он погладил мальчика по щеке. Собственно, вот так и случилось, что Мишель де Нотрдам нашел себе первого пациента, за которым долго ухаживал. В конце зимы, а потом весной и летом он не боялся ехать к Дюрансу, и, когда мальчик бывал у Конфлана, тот, прежде напивавшийся в стельку, к бутылке не притрагивался и в конце концов полностью отказался от выпивки. Но если после годового воздержания его поддразнивал прежний собутыльник, ветеран имел привычку клясться:
— Ты не видел глаза Жонова внука! Что-то святое, да нет, другое, а не то, что мнится попам. Каждый раз я твержу, что был бы последним сукиным сыном, если бы воспротивился ему, хоть тогда, в самом начале, по своей тупости я еще брыкался…
И через три года пошла слава о тринадцатилетнем целителе. В то самое время, когда в Новом Свете испанец Диас де Солист открыл и исследовал залив Ла-Плата в устье Параны, когда германский император Максимилиан I пытался пойти на мировую с ягеллонами, а король Франциск I, разгромив в битве при Мариньяно наемников герцога Сфорца, занял Милан, дряхлеющий Жон-лекарь все отчетливее осознавал, что его внук мог бы стать талантливым медиком, стоило лишь открыть ему дорогу к врачебной карьере. Вечерами в стенах башни, когда в камине потрескивали дрова, Жон-лекарь все чаще заводил разговор об авиньонском университете. Он рассказывал о своем обучении, когда в былые времена занимался в тени папского дворца; вспоминал друзей из тех, кто отошел в мир иной, и тех, кто теперь преподавал в столь почтенном заведении. Жон-лекарь не раз уверял, что родовые корни Мишеля по материнской линии частично идут из Ронской твердыни: еще теперь там жили видные родственники, к примеру тетка Мишеля Маргарита, вышедшая замуж за талантливого художника.
Но не только с этой точки зрения занимался патриарх планами на будущее для своего внука. И в алхимической лаборатории, и в больничных делах Жон-лекарь все больше и больше стал опекать внука и в то же время больше требовать с него. Сидя перед нильским крокодилом, к которому Мишель уже давно привык, старец и юноша вместе читали по складам итальянские, греческие, арабские и даже древнееврейские книги. Постепенно Мишель стал понимать Галена, Гиппократа, однако дед не боялся шлифовать разум своего внука и на замысловатой премудрости Талмуда. Мальчик, а это Жон-лекарь часто повторял про себя, честно выдержал духовную борьбу до конца. Его наставник всегда изумлялся феноменальной памяти Мишеля, но уже начинал догадываться о его поразительных способностях в алхимии и эксперименте, хотя внук, в сущности, еще не вышел из детского возраста. Тем не менее мальчишка чувствовал подводные рифы и ловушки ложной премудрости в черной магии, изученные мудрым и осторожным мастером, размышлявшим над подлинным зерном текста и отделявшим это зерно от мякины. В частых жарких спорах с Жоном-лекарем Мишель был способен вывести на чистую воду надуманную проблему. У него порою получались такие химические соединения, к которым старик не мог подобраться десятилетиями, сколько ни бился над разрешением загадки. Но если Жон-лекарь спрашивал, как ему удалось напасть на верный след, воспитанник начинал нести сплошную ахинею. То, что, по сути, занимало Мишеля — вид яростно бурлящего дистиллята, — сливалось с Адонаи и тем, что стало ключом к переживанию, когда-то испытанному им вне стен башни. То самое, чего Мишель еще не умел облечь в слова.
