Ознакомительная версия.
Однако возникла и другая разновидность куртуазной Любви, которую скорее можно возвести к сократовско-платоновскому служению возвышенной Красоте. Обыкновенно такая влюбленность (служение даме) связывала вассала с владетельной или высокопоставленной женщиной, которая по своему положению была совершенно недоступна. Рыцарь поклонялся ей издалека, не надеясь на взаимность. Совершал в ее честь подвиги, сражался на турнирах, если умел – сочинял стихи. В данном случае предмет Любви словно бы переставал быть живой женщиной и превращался в символ всего прекрасного и возвышенного.
Конечно же, и «земная», и «идеальная» разновидности fin’amor целиком относились к «эгоцентрическому» направлению Любви, поскольку реальная женщина с ее чувствами и мыслями трубадуров занимала очень мало; в центре действий и переживаний всегда мужчина. Никому не приходило в голову спросить, хочет ли женщина, чтобы ее считали Прекрасной Дамой и пламенно обожали издалека. Собственно, куртуазная Любовь адресовалась не живому человеку, а некоему умозрительному образу.
Исследователю, который изучает историю, чтобы найти ответ на важные философские вопросы, куртуазность, этот младенческий возраст Любви, может показаться комичным манерничаньем, не заслуживающим особенного внимания. Но это заблуждение. Веяния, проявившиеся как дань придворной моде, обозначили серьезный сдвиг в сознании европейцев и повлекли за собой далеко идущие последствия.
Если раньше вся жизнь духа концентрировалась исключительно на религиозно-божественном поиске, то с этих пор стало считаться нормальным, если значительная часть душевных сил будет расходоваться на попытки установить эмоционально-психическую связь между мужчиной и женщиной. Это был первый шаг по преодолению экзистенциального одиночества, в котором обречен существовать человек, без использования инструментария религии; первый шаг к сближению половинок аристофанова андрогина.
Разумеется, даже в самых культурных кругах феодальной Европы нравы оставались весьма грубыми. Куртуазность по отношению к дамам была не более чем проформой и аффектацией, демонстрацией принадлежности к высшему сословию. Однако, как известно, даже сугубо декоративные поведенческие нормы вроде придворного этикета или правил учтивости оказывают огромное влияние на изменение личного и массового сознания, поскольку создают модель «правильного» и «неправильного» существования, определяя, к какому образу мыслей надлежит стремиться и какие чувства следует испытывать. Эти представления постепенно распространяются от верхушки социальной пирамиды вниз. Более же всего на умы и обычаи воздействует литература, жизнь которой гораздо долговечнее преходящей моды.
Если нудный латинский «Трактат о любви» (ок. 1200 г.), в котором парижский клирик Андре Капеллан изложил свод законов куртуазной Любви, так и не стал популярным чтением, то многочисленные рыцарские романы, описывающие служение Прекрасной Даме, а также баллады и сказания трубадуров, бардов, миннезингеров на протяжении нескольких веков являлись чуть ли не единственным культурным развлечением всех мало-мальски образованных сословий.
Читая повести или слушая песни о том, как сэр Ланселот поклонялся королеве Гвиневре или как Тристан с Изольдой во имя страсти преодолевали тысячу препятствий, европейцы позднего Средневековья привыкали к идее, что, оказывается, возвышенную любовь можно испытывать не только к Господу.
Любви была выдана лицензия на почетное существование. Она стала считаться могущественной силой. Один из самых прославленных провансальских трубадуров, аквитанский герцог Гийом IX, сформулировал это так:
Ее восторги исцелят больного,
Но гнев ее здорового сразит;
Мудрец лишится от нее рассудка,
Красавец в безобразие впадет.
Важным открытием для мужчин было то, что женщина, оказывается, не только средство для удовлетворения полового инстинкта и что вообще-то неплохо бы для начала завоевать ее сердце, а потом уже насладиться радостями Любви.
Иначе стали ощущать себя и женщины, впервые почувствовавшие себя вправе – пускай не в социальном и не в юридическом, но хотя бы в этическом смысле – распоряжаться своими чувствами по собственному усмотрению.
Идея того, что в идеале Любовь должна быть взаимной, произвела настоящую революцию в сознании.
После того как провансальский очаг культуры, слишком контрастировавший с общим уровнем развития континента, был в XIII веке разорен войсками крестоносцев, авангард культуры переместился в Италию, где произошло Возрождение западной цивилизации, то есть восстановилась нить, которая тысячелетие назад была оборвана нашествием варваров.
Идеологическим сопровождением Ренессанса, осмыслением происходящих в обществе процессов, был гуманизм – учение, суть которого сводится к тому, что человек достоин уважения и любви таким, каков он есть, не только в духовной, но и в физической своей ипостаси. Человек не безобразен и не низмен, ему незачем стыдиться своего естества. Применительно к эволюции Любви этот поворот мысли означал, что можно Любить, не стыдясь физиологичности и не терзаясь, что крадешь частицу любви у Бога.
Мысль, побаивающаяся преследований за вольнодумство, одеревеневшая от однобокого употребления (ведь целую тысячу лет ни о чем кроме божественного рассуждать не полагалось), на протяжении XV, XVI, да и большей части XVII столетия еще робка и малоподвижна. Философы были заняты тем, что заново открывали или переинтерпретировали идеи античности.
Умнейший автор своего времени Мишель де Монтень пишет: «Удачный брак отвергает Любовь; он стремится возместить ее дружбой. Это – не что иное, как приятное совместное проживание в течение всей жизни, полное устойчивости, доверия и бесконечного множества весьма осязаемых взаимных услуг и обязанностей» – то есть опять, вслед за Аристотелем, прославляет «филос», прибежище экзистенциального одиночества.
Мне не кажется нужным задерживаться на философии, относящейся к этому периоду полупробудившегося от оцепенения разума. Гораздо более важное открытие в ту эпоху сделала поэзия. В глухие времена, когда на кострах жгли ведьм, когда бушевали религиозные войны, когда от антисанитарии случались моровые поветрия, когда научные открытия воспринимались как опасная ересь, Уильям Шекспир вдруг заговорил зрелым, ничуть не инфантильным языком о Любви – не слепой, а зрячей. То есть о Любви не к отвлеченному, придуманному идеалу, а к живой женщине. Звучным, мощным стихом было впервые сказано, что Любимая – такая, какая она есть, со всеми своими несовершенствами и некрасивостями – для Любящего прекраснее и драгоценнее всякой красавицы и всякого идеала.
С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек.
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток.
Это любовь не к телесной оболочке с игнорированием души и не любовь платоническая к одной только душе; это – Любовь, устремленная и к душе, и к телу, притом без самообмана и орнаментальности.
Философски ту же идею обосновал Спиноза, писавший, что любить должно не идеал, а живого человека во всей его полноте, духовной и физической, включая сюда и недостатки. Однако трактат «О Боге, человеке и его счастье» написан на полстолетия позже, чем 130-й сонет Шекспира.
Лишь в XVIII веке философия наконец продвинулась дальше античных образцов в исследовании Любви как одной из важнейших тем бытия, но эту работу мыслители вели параллельно с литераторами, и не так просто сказать, какая из двух методик – теоретическая или, так сказать, практическая – добилась лучших результатов.
Но перед тем как приступить к описанию великого наступления Любви, начавшегося двести лет назад и продолжающегося до настоящего времени, я, пожалуй, должен сделать небольшое отступление от хронологического принципа.
(Фотоальбом)
* * *
Дни всегда короткие. Чихнуть не успеешь – уже ночь. А в конце декабря вообще будто кто-то выключателем балуется: включил лампочку – и сразу выключил, включил – выключил.
Мирра любила, когда светло, солнечно и тепло, а еще лучше жарко, чтоб градусов тридцать или больше. Все потеют, в тенечек жмутся, а она плывет себе по самому солнцепеку, как верблюд по пескам Каракума, и ей хорошо.
Зимой же Мирра не ходила – бегала. Даже не потому что холодно, она почти никогда не мерзла. Просто день короткий. Только начался, и уже заканчивается.
Между прочим, сегодня заканчивался и год, по-старому тысяча девятьсот двадцать пятый. Говорят, скоро введут новое летоисчисление, от седьмого ноября семнадцатого, и все месяцы переименуют, а дни недели со смешными старорежимными названиями («воскресенье», ха!) к чертовой бабушке отменят, но пока считали по-привычному, потому что очень уж большая волынка все календари переделывать и отсталого народа в стране еще много, запутаются. Есть дела поважнее и заботы понасущнее. Новый год пока что считали от первого января, но за праздник этот день числили лишь такие, кто одной ногой остался в прошлом. Есть еще несознательный элемент, для кого и рождество или пасха – праздники. Поразительно все-таки. Зачем оглядываться назад, словно там было что-то хорошее? Мирра не понимала людей, которые живут, словно плетутся, и всё ноют: «Ах, до войны ситный стоил три копейки! Ах, до войны на улицах было чище!» Жить надо днем сегодняшним, еще лучше – завтрашним. Нужно пришпоривать время.
Ознакомительная версия.
