То есть надо срочно искать адресочек-другой, для того хотя бы, чтоб свалить с себя тяжкую ответственность: не предостерег, не сообщил, не предупредил, не учел последствий, виновен в сокрытии преступления. Воистину: власть знания тяготит, обременяя печалями.
Но еще больше тревожат наблюдения, сделанные по пути в Бамберг: все услышанное и увиденное подталкивает к мысли, что не верхушка вермахта может взять власть в Германии, фюрера убив, а кто-то другой, столь же могущественный, как сам Адольф Гитлер. И, наконец, в чьих мозгах всплыла эта дата, почему именно 15 июля будет убит Гитлер? Если убивать будет сам Клаус, то взрыв или выстрел произойдет в Ставке, которая единолично и единовластно определяет, когда — 12, 14, 15 или 19 июля — фюрер выслушает доклад начальника штаба армии резерва. Так откуда же такая точность, да еще принимая во внимание взбалмошный нрав Адольфа?
Встречи с посланцами «господ-товарищей», их мягко высказанные просьбы преобразили полковника Гёца фон Ростова: прошлое, настоящее и будущее Германии виделись им отчетливо, грубо, зримо; полковник научился слышать шепоты из-за горизонта и видеть происходящее за углом…
Но что уж совсем гнусно, более чем отвратительно — то, что от висящей на душе тяжести возбудилось чересчур уж чуткое внимание к собственной персоне, которую надо беречь, холить и лелеять, чтоб она, персона, дотопала до нужного адресочка-другого: вдруг да окажется, что он, полковник Гёц фон Ростов, единственный обладатель тайн, слабостей и недугов издыхающей Германии? И удивительно, поразительно: только что роптал, придавленный к земле тяжестью человеческой и офицерской доли, и вдруг оказалось, что тайны, слабости и недуги издыхающей Германии уже отрывают его от земли, он уже парит, он уже над схваткой, с заснеженной вершины Гималаев видит он себя, людей, Германию, он уже не принадлежит ни себе, ни людям, ни Германии, он вне всего, он надо всеми!
Упоительное чувство полета над Землей, вскоре прерванное беспарашютным падением в черную неизвестность, бряканьем о землю и безжалостным видением: позорный мирный договор в том же Компьене, в вагоне, куда загонят Кейтеля и Гитлера, чтоб те дрожащими руками подписали унизительные пункты, подтвердив ими вечный позор страны и нации. И миллионы полноценных немецких мужчин за колючей проволокой концлагерей, демонтаж всей промышленности, чужая полиция, брюквенный суп и артели по производству сеялок, плугов и лопат? Не такие уж дураки эти русско-англосакские политики, чтоб не догадаться: Германия, сделавшая Гитлера вождем нации, достойна свободы только для дальнейшего вырождения.
Сжав в ненависти (к славянам! к англосаксам!) зубы, он тронул «майбах», поехал медленно, осторожно, и больно было оттого, что на себе чувствовал — прикосновением, легким ожогом даже — прощальный, умоляющий взгляд Нины с тем же выражением, что некогда там, в госпитале: «Вы уж с ним построже…» Кожа горела, опаленная этим взглядом; Ростов, в Берлин спешащий, останавливался, прислушивался к себе, выходил из машины. В небе — пусто, чисто и безопасно, кое-где разрушены мосты, что совсем уж глупо; Германию бомбили англичане и американцы, по старой привычке хаяли только англичан, а те сохраняли в целости все переправы через Рейн, потому что абсолютно точно знали: танкам-то надо как можно быстрее вырваться на оперативный простор равнинной Германии, так зачем же вредить самим себе? А дома, люди в домах — кому они нужны, и бомбы частенько летели на них, делая Германию полумертвой. До войны самыми частыми гостями Отчизны были англичане, туристами обходившие и изъездившие всю страну, теперь они, коварные сыны Альбиона, бомбили ее, заглядывая в Бедекер, — о, эти бритты, отольются вам когда-нибудь слезы наших детей, наших отцов, которые приспосабливались как могли к британским мерзостям, чуть ли не в каждом мало-мальски заселенном местечке — автономная система оповещений и тревог. (Полковник Ростов выходил из машины и мстительно сжатым кулаком грозил далекой Великобритании…)
На «майбахе» — вермахтовские номера, полиция и военные патрули спрашивать документы не осмеливались, с прытью разгребали заторы и завалы, распыляя пробки. Все-таки остановили, пикет полевой жандармерии грубо указал на инвалида, Ростов довез его до дома; на левом рукаве — так называемый «Демянский щит», знак отличия, которым отмечены выжившие в котле под Демянском. Уже в третий раз Ростов встречал «демянца», и каждый из них уверял, что только он один и остался в живых, остальных подкосили морозы и большевистские пули. И этот одноногий фельдфебель не удержался, тоже прихвастнул, заодно решил укрепить дух полковника, несколько раз с яростью восклицая: «И все равно мы их победим!» Кого именно — не уточнял, но и так ясно: врагов прекрасной Германии, всех этих большевистских ублюдков и жидовствующих янки, а уж стервецов британских… «Хайль Гитлер!» — вскинул на прощание руку инвалид, Ростов ответил вяло, всего лишь сняв ладони с баранки, подумав о необъяснимых спадах в любви нации к своему фюреру: как-то перед войной население вмиг забыло об общегерманском приветствии и правую руку при встрече с согражданами не напрягало. Отчего, почему, кто дал команду, из какого центра внушили — что ни придумывай и ни выгадывай, все впустую. Ну а ныне: «Пора кончать войну!» — это носится в воздухе, это все знают, и он тоже, уже мысленно сидящий в ресторане отеля «Адлон» и высматривающий того, от кого в какой-то мере зависит если не окончание войны, то уж послевоенное устройство Германии, — кельнер нужен ему, кельнер, человечек без имени, некое связующее звено между прошлым и будущим страны. «Хайль Гитлер!» и «Пора кончать!» — но все именно поэтому грозятся войну продлевать до победного конца, ибо вера — последнее прибежище духа, тем более немцы, возвышенный народ, способный любоваться небом, лежа в луже, да еще и мордою в грязи. «Хайль Гитлер!» — еще раз попрощался «демянец» уже у своего дома, так, впрочем, и не пригласив Ростова к себе, хотя тот намекал, что надо срочно позвонить. Трижды в этом году прилетал в Берлин Ростов на штабном самолете, мотался на служебной машине по городу, тогда же и увидел, что телефоны-автоматы почти все разбиты, да и разменной мелочи, понял, нигде не достать.
Саперное училище под Берлином приютило его, там отдохнул, оттуда и позвонил. Доверенное лицо оберштурмбаннфюрера Копецки согласилось на встречу в самом Целлендорфе, под вечер, времени хватало на проезд по центру — от Фридрихштрассе до Вильгельмштрассе, с заездом на Унтер-ден-Линден, и Ростов увидел то, чего не замечал в ранние приезды: липы, давшие лучшей и привилегированной улице Берлина название, — спилены были давно, в год, когда решили на основе уже старого Берлина выстроить новый город, наполненный величием империи и музыкой сфер, откуда преимущественно польется и запоется Вагнер; липы показались архитектору столицы (и рейха!) низкорослыми, не подпирающими небо, не устремленными к возвышенным идеалам Творца Тысячелетнего рейха. Их поэтому истребили, посадили иной сорт, расчет был: к концу века улица преобразится. «Преобразилась!» — сплюнул Ростов; искаженная улица сопротивлялась, на нее, голую, выходили окна памятных домов, Курляндский дворец хотя бы, резиденция посольства СССР в прошлом, а ныне неизвестно что; в очертаниях самого дворца проглядывали знакомые и милые черты восточно-прусской земли, на которую привез Ростова отец еще в 1919 году. И дворец этот чересчур знаком, отец по просьбе рейхсвера налаживал контакты с русскими (чему ныне не стоит удивляться… «Пс-ст!»), трижды брал сына, уже офицера, с собой на конфиденциальные беседы с секретарями посольства, а те рады были поводить обер-лейтенанта Ростова по дворцу, показать ему знаменитый Белый зал.
«Пора кончать войну!» — решено было в очередной раз при взгляде на чахлые деревца, заменившие некогда пышные липы, и те же деревца утверждали в обратном решении: биться до последнего! Впору рассмеяться, ведь новый Берлин помогали строить «летающие крепости», снося дома, раздвигая пространство, чего и добивался Адольф, ужимая жилые кварталы и расширяя природные ландшафты, создавая зоны солнечного света, убивая ими тени и сумрачные видения мозга заодно; начали уже пробивать магистраль, разделявшую город на восток и запад; должно быть, Клаусу и Нине Берлин внушал отвращение: здесь так мало готических соборов, любимых баварцами! Сам центр подозрительно сохранен «крепостями», Ойген Бунцлов съязвил как-то: в «Адлоне» будет штаб американских оккупационных войск, потому и бомбы на него не сваливают, отель европейского класса целехонек (у американцев губа не дура!); при взгляде на него окончание войны мыслилось отчасти зависимым от сноровки самого Ростова: отсюда начнутся поиски хитрой и смазливой девчонки, не только уложившей в свою кровать радиста из Цоссена, но и ублажавшей кельнера из ресторана в «Адлоне»; с отеля и начнется путь, ведущий Германию к спасению; в том беда, однако, что неизвестно, ждут ли там Ростова и жив ли кельнер, тот человек, что может помочь ему, ибо никаких других нет, другие, в голове «Скандинава» лежавшие или лежащие, брошены в автобус и увезены в брюссельское управление полиции неделю назад, пропал человек или не пропал — нет его, нет! К этой мысли Ростов уже привык, как и к тому, что впредь полагаться надо только на себя. Поэтому разведка боем в «Адлоне» нужна позарез. «Мы, немцы, никого не боимся, кроме Бога, которого не боимся!»
