— Я шел.
Василько не удержался, фыркнул. Господин Глеб строго глянул на него. Василько смутился и, едва удерживая смех, объяснил:
— Шел, говорит. Это птица летает, а человек, известно, идет.
— А ну-ка, помолчи, — сказал господин Глеб. — А ты говори. Не бойся. Говори, не торопись, вспоминай, а я слушать буду.
Подросток сжал руки, будто вспоминать было тяжкий труд, и заговорил:
— Я бежал… один раз… еще один раз. Маленький был, куда убежишь! Степь… Есть захотел… — Он замолчал, будто увидел себя малюткой, потерянным в высоких ковылях, а вдали — дым костров. — Нагайкой побили, за ногу веревкой привязали к колышку. Больше не бегал. Понимать стал. Куда побежишь? Степь… Весной вдруг говорят: «Идем Русь, Киев, добыча, много». Ох, хорошо! Киев буду, отца найду, отец Киев — киянин… — Глаза у него засверкали, рот приоткрылся, обнажив острые редкие зубы. И сразу лицо погасло, и он выкрикнул: — Нет, не хорошо! Приду Киев — отец скажет: «С кем пришел? Что ищешь? Убивать, грабить? С врагами пришел — сам враг, не сын мне, не русский, нет!» Нельзя с ними идти, одному надо. Я звезды смотрел — каждый вечер, какие звезды в небе, куда кони идут. Понял звезды, дорогу понял, путь, ночью ушел. Один, не с врагом, один. Вот пришел. Говорю тебе: степь на Русь идет, много, большая сила. Сколько травы — столько коней, сколько звезд — столько людей…
— Ты давно ушел от них?
— Пять дней и еще три. — Он показал пальцами.
— Зачем ты врешь? — крикнул господин Глеб. — Ты пеший, они верхами. Если бы вправду они шли сюда, раньше тебя здесь были бы.
— Шли сюда. Они шли Русь. Сюда, по звездам. А куда ушли, я не знаю. Они как… как саранча. Ветер подует — принесет саранчу, ветер подует — и нет ее. А все же придут, придут. Летом в степи кружат, кружат, дороги нет, туда скачут, сюда. А зима пришла, они пришли на стойбище, где прошлой зимой были. Я не знаю, где они кружат, но они сказали — идут сюда. Они идут.
Он замолчал, а господин Глеб смотрел на него и думал: «Лжет или говорит правду? Русская речь ему трудна, и лицо не русское. Но и подобные лица я встречал на Руси, и язык он мог позабыть в плену. Быть может, он говорит правду. Но возможно, что он лазутчик, подосланный врагами. Что высмотреть он успел и торопится донести своим хозяевам? Возможно, что он просто бродяга и вор, никогда не видевший половцев и придумавший эту сказку, чтобы легче было воровать. А если и в самом деле русский он, сын честного отца, пленник, ушедший из плена? Как быть?»
— Эту ночь запру тебя в сарае, — сказал он вслух.
— Отпусти меня! — сказал подросток, сжимая кулаки. Опять вздернулась губа, показав острые зубы.
— Не могу тебя отпустить, пока наверное не узнаю, зачем ты приходил. Через несколько дней все вызнаем. Пока придется тебе пожить здесь.
Он позвал слугу, чтобы приказать отвести паренька в сарай и запереть его там, но еще раз взглянул и увидел страшную худобу, пыль и грязь на темной коже, злой и жалкий оскал голодного рта и вдруг передумал.
— Иванко, — сказал он слуге, — этих двух огольцов проводи. А этого отведи на кухню. Дашь ему подстилку, на чем спать, и остатки ужина, что люди ели. И пошли кого-нибудь за Микулой Бермятичем и другими, с кем всегда совет держу. Скажи, чтобы шли скорей.
Полночи просидел господин Глеб с дружинниками своими, совет держал. Выслушав внимательно рассказ боярина, первый Микула Бермятич ударил кулаком по столу и сказал:
— Лазутчик он! И правду говорит, да не всю. Половцы идут, надо к тому готовиться, а когда здесь будут, неизвестно. Быть может, притаились за полдня пути, ждут, чтобы он вернулся, доложил, крепка ли охрана детинца, много ль воинов, сколько у нас припасу и сколько выходов. Надо выслать разведчиков, узнать, близко ли они. А мы будем ждать незваных гостей, приготовим им кровавый пир, угощеньице.
— Храбер Микула Бермятич, да некстати, — возразил киевлянин Ярополк. — Не затем мы здесь стоим, чтобы удаль свою показывать, мериться с врагом силами — чей меч острей да булава тяжелей. А затем мы здесь поставлены, чтобы Киеву заслоном быть, удержать врага, сколько хватит сил и терпенья наших. Разведчиков слать надо, а самим готовиться к осаде. Ни одного человека без спросу из детинца не пускать. Припасы заготовить. На восточной башне дозор у нас не ходит. Не высока башня, далеко с нее не видать, а оттуда хорошо следить за рекой, за переправами и за нашими водяными воротами. Как пойдем за водой на реку, засады бы не опасаться.
— А долго ли в осаде отсиживаться будем? — спросил Братила, новгородец. — Всех нас в детинце двадцать два воина, да дворни наберется столько ж. А половцев прискачут сотни, а то и тыщи. Долго ль мы их удержать сможем? Всех нас перебьют, а пользы Киеву не будет. Надо посылать гонцов за помощью в соседние детинцы. Недаром великий князь не одних нас здесь поставил, а будто цепью всю степь огородил, чтоб одно звено за другое держалось. Одно порвется — распадется вся цепь, и враг прорвется на Киев. Пусть во всех детинцах ждут половцев, готовятся к защите, а кому придет кровавая нужда, пусть разожжет огонь на башне. Другие увидят — на помощь поспешат.
— Надо выставить дозор на внешнем валу, — сказал Микула Бермятич. — С западной башни далеко видно, с внешнего вала ближе слышно.
— Людей у нас мало. Надо бы мечи достать из кладовых, раздать посадским на всякий случай… — сказал Ярополк Степанович.
— Этого нельзя, — перебил господин Глеб. — Посадским раздадим мечи — как бы они их против нас не оборотили. Братила в рост давал им деньги, и Микула тоже давал, и другие воины давали тоже. Посадские у нас в долгу как в шелку, почесть на нас одних и работают. Как бы они не обрадовались, что мечами, а не серебром рассчитаться смогут. Оружия посадским не дам.
— Да разве ж они не русские люди? — возразил Ярополк Степанович. — Разве не одна у нас родина, не один язык? Разве не в одной земле наши предки погребены? Не может того быть, чтобы своих предали.
— Может не может, а как бы не случилось, — сказал Братила. — Посадские и впрямь на нас зверем смотрят. Да и в присёлках смерды все закабалены. Земля наша, а за землю и труд их наш. По весне и лошадь им даем, плуг, и семена, а осенью весь урожай в наши закрома ссыпают. Нельзя им, голодным, оружие давать.
— А мечи бы наточить надобно, — сказал Микула Бермятич. — Не поела ли их ржа в ножнах? И кольчуги, в кладовых лежа, не порвались ли? Шеломы ли не потускнели? Стрелы-то у нас в колчанах охотничьи, а боевых и вовсе нет.
— Разведчиков в степь, гонцов к соседям послать тотчас, — решил господин Глеб. — Разъезды послать за два дня пути, а гонцы кто завтра днем, а кто к вечеру успеют вернуться домой. Стражу с нынешней ночи удвоить. Одного послать дозором на внешний вал. На восточную башню стража — с завтрашнего дня. Оружие проверить и наточить. Хотя бы часть урожая убрать раньше времени. С утра собрать сколько можно в детинце припасов. Всё ли?
— Будто и всё, — ответил Братило. — А главней всего — никому зря про то языком не болтать. А то как бы посадские с присёлковыми, не дожидаючись половцев, нам кровавое пированьице не учинили.
Все утро господин Глеб с Микулой Бермятичем осматривали укрепления. Земляные валы, насыпанные на деревянных клетях, были крепки и прочны, но боярин, вздохнув, сказал:
— А помнишь, Микула, как отроками жили мы в Новгороде Великом? Там стены все из известняковых плит. Богат Новгород, каменным поясом опоясался.
— И Новгород богат, и известняк там дешев, — ответил Микула Бермятич. — Кабы у нас столько камня, и мы бы не хуже стены сложили. Да напрасно кручинишься, Глеб Ольгович: наши валы не худые, выдержат осаду. И в Киеве стены земляные, так же, как наши, строены: внутри клети, поверх земля.
— В Киеве ограда выше человечьего роста, а у нас — по плечи.
— Стрелять сподручней.
У водяных ворот господин Глеб остановился и спросил:
— Давно ты замок отпирал?
— И не помню когда.
— Отопри!
Они прошли до конца хода, и господин Глеб снова спросил:
— Давно ты засов поднимал?
— Не помню, — ответил Микула.
— А кто ж с запора и с засова ржавчину сбил и маслом их смазал?
— Некому, — побледнев, ответил Микула. — Ключ всегда при мне. С нательным крестом на шнуре ношу, в бане не снимаю. Чудо это!
— Чудо ли? — сказал господин Глеб. — Уж больно на людское дело похоже. Не измена ли? С тебя, с пьяного, ключ сняли и изготовили новый, а ты и не заметил. Пьешь не в меру.
— Господин, и ты пьешь. Руси есть веселие пити, — возразил Микула.
Боярин ничего не ответил, только метнул на него грозный взгляд. Когда они вновь вышли из подземного хода, он приказал:
— В ночь поставишь на восточной башне верного человека. Ничего, что башня низка, из нее водяные ворота хорошо видны. И чтобы никто о том не знал. Кого с ключом поймаю, голову велю отрубить.
