Евдокия прождала мужа до поздней ночи. Уже отчаявшись, проклиная красавицу немку, легла наконец в постель. Долго не могла уснуть: все какие-то ужасы мерещились.
Петр явился часа через два, пьяный и потрепанный. Евдокия молча отвернулась, злясь на мужа и на себя за то, что так любила его, а он относился к ней хуже, чем к последней прачке.
Не раздеваясь, даже не сняв сапоги, Петр упал на кровать, запачкав грязными сапогами белоснежные простыни. Евдокия гневно засопела, но промолчала. Петр что-то промычал и прижал жену к себе. Евдокия попыталась вырваться: противно ей стало от запаха перегара, — да только Петр крепко держал ее. Так и заснул.
Евдокия же не могла найти покоя. Думы ее были черны: проклинала она Монсиху, проклинала Наталью Кирилловну, Петра, собственную глупость и весь белый свет.
Посреди ночи ей стало невыносимо жарко — горячее тело мужа все еще прижимало ее к постели, его теплое дыхание ласкало ей шею. Евдокия боялась пошевелиться и разбудить Петра. А вдруг он разозлится и снова впадет в ярость, что в последнее время случалось с ним все чаще? Под утро Евдокии стало наоборот холодно. Неловко вытянув руку, она нащупала пуховый платок и осторожно прикрылась им.
Тело ее затекло, голова разболелась.
Когда проснулся Петр, Евдокия больше не могла сдержать праведный гнев.
— Что же это делается-то?! — говорила Евдокия. — Петруша, что ж ты творишь? Стыд-то какой! Все на глазах у честного народа происходит. Все знают.
— Что знают-то? — спросил Петр.
— Да про еретичку твою. Монсиху! Девку подзаборную, кабацкую шлюху! — визжала Евдокия.
— Дура, — только и произнес в ответ Петр и ушел.
Больше Евдокия от мужа ничего путного добиться не могла. Поплакала-поплакала, да и позвала Воробьиху, чтобы та погадала ей да порчу сняла, поскольку старуха и это умела.
Смутные времена настали. Народ по углам шептался, что Софья собирает стрельцов и затевает что-то недоброе. Вслух говорить боялись, так как не знали, чего ожидать ни от Софьи, ни от Петра, который мог высечь плетьми за любое вызывающее словцо, а то и вовсе голову отрубить.
Князья и бояре метались между Софьей и царем. Кто же победит? За кем сила останется?
В одну из ночей Петра разбудил Алексашка. Взволнован он был: глаза горят, руки трясутся.
— Вставай, мин херц, вставай. Сонька, стерва, облаву задумала. Стрельцы сюда едут, повяжут всех нас, даже опомниться не успеем.
Петр вскочил и в чем был понесся к конюшне. Во дворце все пробудились, шумно стало, бабы заголосили, собаки подняли хай. Петр и Алексашка быстро оседлали лошадей.
— В Троицк! — приказал Петр и понесся вперед.
— Подожди, мин херц! — кричал Алексашка, но царь не слушал.
На следующее утро вся Москва знала, что молодой царь обосновался в Троицком монастыре, туда же перевезли Евдокию Федоровну и Наталью Кирилловну. Все поняли: скоро все решится. Либо Петр, либо Софья.
А грозная царица пребывала в замешательстве. Союзники уходили — видимо, решили примкнуть к молодому волку. Стрельцы один за другим покидали Москву и отправлялись в Троицк. За ними уходили и князья, бывшие советники Софьи.
Решив, что пришло время для решительных действий, царица и сама отправилась на встречу с Петром. Хотела мир предложить. Да не тут-то было. На пути ее остановили стрельцы, которые раньше служили ей, а теперь переметнулись.
Петр не стал церемониться: отправил Софью в Новодевичий монастырь, а сам вскоре вернулся в Москву.
Народ вздохнул с облегчением. Наконец-то власть установилась, теперь будет порядок.
Петр, однако, не спешил заниматься государственными делами. Большую часть времени он проводил на Кукуе, во дворце у давнего приятеля Лефорта. Там он пьянствовал, общался с иноземцами, которые с его легкой руки наводнили Москву. И что они тут только забыли? А иностранцев действительно стало много. Они приезжали торговать, активно покупали русский товар: меха, мед, лес, а кто побогаче — приобретали целые заводы, и довольные, разжиревшие, оборотившиеся, уезжали к себе. Петр теперь постоянно носил платье немецкого покроя и окружающим велел одеваться на тот же манер. Даже боярам пришлось забыть давние традиции и принять иноземщину — а не то царь прикажет высечь. Петра боялись. Слишком горяч он был, и поступки его становились все более дикими и странными. Даже на немецкую речь перешел. И жену свою, Евдокию Федоровну, заставил язык учить. Да только не проявила она усердия в этом деле. Алфавит ей было не освоить, иностранные слова казались абракадаброй. Обругав ее, вконец разозленный Петр оставил жену в покое. Не хочешь, мол, к ученой жизни приучаться — не надо.
Наталья Кирилловна все повторяла: «Господи, своей-то речи толком не знает, а все по-немецки лопочет».
Петр придерживался обещания, данного самому себе, и не ездил больше в дом Анны Монс. Однако без поддержки ее семью не оставил. Тяжело им нынче жилось: лавку пришлось отдать за долги, трактир тоже. Назначил Петр небольшое содержание, пригнал строителей, где надо дом подлатать, но Анну больше не видел. Сердце сжималось от тоски. Вечерами, бывало, вскочит на коня и опять на Кукуй летит, а потом вспомнит последний разговор с Анной и поворачивает. Хмурит брови да ругается про себя, а поделать ничего не может.
18 февраля 1960 года царевна Евдокия Федоровна родила мальчика. Назвали Алексеем, в честь деда. Почти в это же время тяжело заболела Наталья Кирилловна. Стало мучить сердце, резкие боли не давали вольно дышать. Петра в это время в Москве не было — умчался в Архангельск.
Лефорт убеждал Петра сделать Россию мощной и открыть ее для мира, потому что это был единственный путь для организации торговли и создания промышленности в стране, которые, в свою очередь, должны были способствовать ее процветанию. Он учил Петра, что без флота и портов торговля не сможет функционировать. Петр следовал его советам. Его желание создать флот было настолько сильным, что он сам решил выучиться корабельному делу.
В Архангельске уже давно процветала торговля с иноземными купцами. За несколько десятилетий до воцарения Петра, еще при Алексее Михайловиче, там был возведен Гостиный двор, а для охраны границ страны построили город Олонец.
Петр хотел понаблюдать за торговлей. Вскоре он убедился, что России необходим сильный флот.
Царя впечатлило Белое море. В этот год в город пришло множество торговых кораблей. Петр стал учиться у опытных море ходов — англичан и голландцев. Ему было интересно все: устройство судов, их вождение.
Вскоре пришло письмо, в котором сообщалось о смерти Натальи Кирилловны. Петр тут же все бросил и умчался в Москву. Да что уж теперь. Не знал он о болезни матери, не был с ней в смертный час, не держал ее за руку в последние минуты жизни.
Петр прибыл в Преображенский ночью. Встретили его приближенные царицы и молча повели к телу матери. Лицо ее было умиротворенным и даже красивым. Петр неуклюже приблизился и осторожно взял холодную руку Натальи Кирилловны. Скупая слеза скатилась по щеке. Затем Петр обернулся и приказал всем выйти, ему вдруг захотелось побыть одному, прочувствовать страшный миг. Никогда еще он не терял близких, и только в этот миг понял, насколько дорога была ему мать.
Петр не знал, сколько просидел в одиночестве, одну минуту или несколько часов. Тихо скрипнула дверь, вошла Евдокия.
Пока не было мужа, она много дум передумала. Раньше скромная и тихая, Евдокия после рождения наследника осмелела. Приказы девкам отдавала уверенно и властно. Почувствовала себя полноправной владычицей. Софья в монастырь сослана, Петр в игрушки играет, все по городам мотается, а мать его сгорела, точно свеча. Не боялась Евдокия больше Наталью Кирилловну — а что ее бояться, если царица уже на ладан дышит? Неизвестно, доживет ли до завтра.
Петр, только завидев жену, ощутил произошедшую в ней перемену. Взгляд ее больше не был робким, Евдокия не опускала в смущении ресницы, а наоборот — смело глядела вперед, сознавала собственную значимость. Петру стало неприятно. Сразу видно, нет в душе Евдокии ни жалости, ни сострадания. Лишь жажда власти.
— Горе… горе, — прошептал Петр.
— Видно, пора ей было, — ответила Евдокия. — На все воля Божья. Прибрал ее Господь — значит, так надо.
Петра вдруг обуял немыслимый гнев. Он выпучил глаза, вскочил и, не успев сообразить, что делает, хлестнул жену по щеке.
— Стерва! — бросил он и выбежал прочь.
Евдокия заплакала от обиды и ярости. «Ну ничего, мы еще поквитаемся», — со злостью подумала она. Не будет больше поучений и наставлений, некому больше командовать. Все! Кончилось время девки Прасковьи, пришла пора царицы Всея Руси Евдокии Федоровны. «Анку противную в Сибирь сошлю! Довольно она, вампирица, крови у меня выпила. И на нее теперь найдется управа».
