Моя сестра ошарашена. Хотя общеизвестно, что юные девушки частенько жарят свои головы на солнцепеке, тщетно пытаясь превратить темное в светлое, предполагается, что их матери и не подозревают о подобных ухищрениях.
– Ну, не делай такое удивленное лицо. Раз уж ты все равно занималась бы этим, не спросившись меня, то мне, пожалуй, проще дать тебе свое согласие. Да и потом, скоро у тебя времени не будет для таких пустяков.
С недавних пор мать завела привычку говорить что-нибудь в этом духе: можно было подумать, что с замужеством привычная жизнь Плаутиллы сразу пойдет прахом. Сама Плаутилла, похоже, с восторгом слушала такие предсказания, на меня же, сознаюсь, они нагоняли смертельный страх. Она тихонько взвизгнула от радости и принялась порхать по комнате в поисках своей солнечной шляпы. Наконец найдя ее, она бесконечно долго прилаживала ее к голове, продевая распущенные волосы сквозь отверстие в середине, – так, чтобы, пока лицо ее будет оставаться в тени, каждая прядка была подставлена солнцу. Потом она подобрала юбки и, провожаемая нашими взглядами, умчалась прочь. Живописцу, который пожелал бы написать ее исчезновение, пришлось бы окутать ее тело шелковыми или газовыми пеленами, чтобы показать, как она поднимает ветер своими стремительными движениями: я видела, так делают многие художники. Или – пририсовать ей птичьи крылья.
Мне показалось, мать загрустила, глядя на нее. Еще мгновение она сидела, не говоря ни слова, а потом повернулась ко мне, и потому я слишком поздно заметила искорку, вспыхнувшую у нее в глазах.
– Пожалуй, я тоже пойду на крышу. – Я поднялась со стула.
– Не смеши меня, Алессандра. Ты же терпеть не можешь солнце. К тому же волосы у тебя черней воронова крыла. Тебе проще их перекрасить, если уж так хочется, в чем я очень сомневаюсь.
Я заметила, что ее взгляд упал на мои перепачканные чернилами пальцы, и быстро поджала их.
– И когда ты в последний раз ухаживала за своими руками? – Мой внешний вид – один из множества моих недостатков, которые больно ранят мою мать. – Нет, это просто невыносимо! Сегодня я пошлю Эрилу за снадобьем. Займись руками, прежде чем ляжешь спать, слышишь? А сейчас останься. Я хочу с тобой поговорить.
– Но, матушка…
– Останься!
Я приготовилась выслушать очередное нравоучение. В который раз? Я уже со счета сбилась. Мы все спорили и спорили, я и мама. Я чуть не умерла при рождении. Она чуть не умерла, давая мне жизнь. Только после двухдневных родовых мук меня наконец вытащили щипцами, и обе мы исходили криком. Ущерб, причиненный ее телу, лишил ее способности впредь рожать детей. А потому она сразу полюбила меня и за мою малость, и за свое утраченное чадородие, так что задолго до того, как она начала узнавать во мне черты сходства с собою, между нами возникли крепкие узы. Как-то раз я спросила ее, почему я не умерла – ведь я слышала, что младенцы часто умирают. И она ответила: «Потому что Бог пожелал сохранить тебе жизнь. И потому что Он наделил тебя любознательностью и решительным духом: они-то и заставили тебя цепляться за жизнь – во что бы то ни стало».
– Алессандра, должна тебе сообщить, что отец начал вести переговоры с твоими возможными женихами.
От этих слов у меня все внутри сжалось.
– Но как же… Ведь у меня даже месячные не начались! Она нахмурилась:
– Ты уверена?
– А разве вам об этом не известно? Ведь Мария проверяет все мое белье. Уж это-то я бы не смогла утаить.
– В отличие от других вещей, – спокойно заметила мама. Я подняла взгляд, но, похоже, она не собиралась продолжать разговор на эту тему. – Алессандра, ты сама знаешь, я долгое время тебя прикрывала. Но не могу же я делать это вечно.
Она проговорила это таким серьезным голосом, что чуть не напугала меня. Я взглянула на нее, надеясь, что она как-то подскажет мне, в каком русле пойдет наш разговор, но не увидела никакой подсказки.
– Ну, – сказала я обиженно, – сдается мне, что, если бы вы сами не хотели, чтобы я была такой, вы бы этого не допустили.
– Ну и что бы мы тогда делали? – мягко возразила она. – Не давали бы тебе книг, отбирали бы у тебя перья? Наказывали бы тебя? Но тебя так сильно любили с самого раннего возраста, дитя мое, что тебе бы не по нраву пришлось такое обращение. Да к тому же ты всегда была слишком упряма. В конце концов нам показалось, что проще позволить тебе учиться вместе с братьями. – Она вздохнула. Наверное, уже успела понять, что такое решение лишь добавило хлопот. – Ты так хотела учиться!
– Сомневаюсь, что братья благодарны вам за это,
– Это потому, что тебе еще нужно научиться смирению, – заметила мать, на этот раз более резким тоном. – Мы с тобой об этом уже говорили. В молодой женщине недостаток смирения сразу бросается в глаза. Лучше бы тебе проводить столько же времени за молитвой, сколько ты посвящаешь урокам.
– А вы именно так научились смирению, матушка? Она издала короткий смешок.
– Нет, Алессандра. Просто моя родня положила конец всяким суетным соблазнам.
Мама редко рассказывала о своем детстве, но все мы знали эти истории: как дети, мальчики вместе с девочками, учились под началом отца-схоласта, приверженца новых веяний; как ее старший брат сам потом сделался выдающимся ученым, снискал милость у семьи Медичи и жил под их покровительством; и как это помогло ему удачно выдать сестер замуж за купцов, а те примирились с их необычайной образованностью, ибо к ней в качестве компенсации прилагалось щедрое приданое.
– Когда я была в твоем возрасте, иметь подобные познания в науках считалось для девушки еще менее подобающим, чем сейчас. Не взойди так высоко звезда моего брата, мне бы еще долго пришлось подыскивать себе мужа.
– Но, раз моего рождения желал сам Бог, значит, вам было суждено выйти замуж за моего отца.
– Ах, Алессандра! Ну почему ты всегда так ведешь себя?
– Как это – так?
– Даешь своим мыслям забегать дальше, чем нужно и чем подобает.
– Но это же логика.
– Нет, дитя мое. В том-то и дело. Никакая это не логика! Тебе чужда всякая почтительность: ты задаешь вопросы о вещах столь глубоких и укорененных в Божьей природе, что несовершенная человеческая логика бессильна понять их.
Я ничего не ответила. Буря, уже привычная мне, пройдет быстрее, если я промолчу.
– Не думаю, что тебя этому научили наставники. – Мать охнула, и я почувствовала, что она очень сердится на меня – но за что, непонятно. – Должна тебе сообщить, что Мария обнаружила рисунки в сундуке под твоей кроватью.
Ах, вот в чем дело. Наверняка она наткнулась на них, перерывая мое белье в поисках запачканных кровью тряпок. Я мысленно пошарила в сундуке, пытаясь предугадать, на что именно обрушится материнский гнев.
– Она уверена, что ты одна, без сопровождения, ходила по городу.
– Ах! Но это же невозможно. Как бы мне это удалось? Она же глаз с меня не спускает.
– Она говорит, там есть рисунки зданий, которых она никогда не видела, и изображения львов, раздирающих мальчика на площади Синьории.
– Ну и что? Мы с ней ходили туда в праздничный день. Вы сами знаете. Все мы видели львов. Перед тем, как они разорвали теленка, с ними в клетке стоял укротитель – и они даже не тронули его. А потом кто-то рассказал нам – кажется, Эрила, – как год назад, когда все разошлись с площади, туда, в клетку со львами, забрался маленький мальчик и они растерзали его. Не может быть, чтобы Мария забыла! Она ведь в обморок упала, когда это услышала.
– Может быть, и так. Но она знает точно: тогда, на месте, ты никак не могла всего этого нарисовать.
– Разумеется, не могла. Я делала наброски уже потом. Но они оказались ужасными. В конце концов мне пришлось перерисовать львов с картинки в Часослове. Хотя я уверена, что они там неправильно нарисованы.
– О чем это место?
– Что?
– О чем там говорится? В Часослове… там, где страница украшена львами?
– Мм… Даниил? – растерялась я.
– Ну вот – картинку ты помнишь, а про что написано – Ах, Алессандра! – Она покачала головой. – А что это за здания?
– Я сама их выдумала. Да и откуда бы у меня взялось время зарисовать их? – спокойно возразила я. – Просто из отдельных кусочков, которые мне запомнились, я сочиняю целое.
Она задумчиво поглядела на меня, и мне показалось, что она сама тоже не может разобраться в своих чувствах. Когда-то она первая заметила, как свободно я владею пером, – я была еще так мала, что сама этого не сознавала. Я самостоятельно выучилась рисовать, копируя все благочестивые картины, что имелись у нас в доме, и моя страсть годами оставалась нашей с нею тайной – пока я не повзрослела достаточно, чтобы понять причину такой скрытности. Ведь в глазах моего отца одно дело было потакать способному ребенку, который то и дело рисует Деву Марию, и совсем другое – иметь в дочерях одержимую рисованием девицу, которая совершает набеги на кухню в поисках каплуньих костей – чтобы смолоть их в порошок для грунтовки – или свежих гусиных перьев. Может, искусство и впрямь путь к Богу, но заниматься им – удел ремесленников, а отнюдь не девушек из хороших семейств. С недавних пор моей пособницей сделалась Эрила. Что было на уме у моей матери, я теперь уже не понимала. Два года назад, когда я с трудом овладела техникой серебряного карандаша (этот инструмент настолько тонок и тверд, что не оставляет права на огрех ни глазу, ни руке), она попросила меня показать ей плоды моих стараний. Некоторое время она рассматривала их, а потом вернула мне, не сказав ни слова. Неделю спустя я обнаружила у себя в сундуке под кроватью книгу Ченнино Ченнини «Трактат о живописи». С тех пор рука у меня сделалась гораздо тверже, хотя ни я, ни мать с тех пор ни словом не обмолвились о том подарке.
