Братья выходят в сад. Люсьен продолжает уговаривать. Он тычет пальцем в ревущий людской поток за оградой, откуда слышны бесконечные приветствия императору и проклятия депутатам.
— Они умоляют вас: «К оружию!» Вся Франция, Сир, сегодня провозглашает: «Да здравствует император!» Вы никогда не были так любимы! Мы разгоним депутатскую сволочь… как когда-то, восемнадцатого брюмера. Нет, куда легче!
Император отвечает слишком громко — будто всем нам:
— Восемнадцатого брюмера я обнажил шпагу ради Франции. Сегодня я должен вложить ее в ножны, я не хочу гражданской войны. Я не могу залить страну кровью. Я не буду императором Жакерии.
Он снимает треуголку и стоит с обнаженной головой, отвечая на приветствия толпы.
Потом братья отходят в сторону от свиты. Теперь они стоят прямо под моим окном. И я слышу шепот Люсьена:
— Слова, красивые слова… Что с тобой? Я тебя не понимаю. Неужели ты так устал? Ты постарел? Или… ты что-то задумал?
Император не отвечает.
За решеткой все идут люди. И кричат до хрипоты: «К оружию! Да здравствует император!»
«Ты что-то задумал?» Эта фраза уже тогда озадачила меня. И потом я не раз вспоминал вопрос Люсьена.
Вечером мы узнаем: Фуше уже ведет переговоры с союзниками. Они хотят одного: возвращения Бурбонов. Мечта о династии умирает на глазах. Но император остается в странном бездействии.
Приезжает маршал Даву, путано объясняет:
— Пока вы в Париже, Сир, Фуше опасается народного восстания…
Император усмехается:
— И вы хотите, чтобы я…
Этим «вы» император соединяет маршала с изменниками.
Даву жалко бормочет:
— Новое правительство просит, Сир… покинуть дворец… и Париж.
Император молча выходит из комнаты.
Растерянный Даву уезжает.
Вечером появляется сам Фуше. Тощая фигура, тонкие бесцветные губы, угодливо склоненная голова. Но в рыбьих глазках — постоянная насмешка.
— Ваше Величество, я пришел как глава временного правительства.
Он не желает скрывать свое торжество.
Император улыбается:
— Я в первый раз вижу вас поглупевшим. Вам нельзя повелевать, Фуше. Цезарем рождаются, впрочем, как и слугой. Вы — великолепный слуга… Но в одном вы правы: ваше правительство — временное. Очень временное. Надеюсь, после его конца вы вновь приобретете те качества умного слуги, за которые я прощал вам столь многое.
— Я и пришел послужить вам, Сир. Вам следует покинуть дворец. И как можно скорее — Францию. Я не хотел бы, чтобы вас захватили союзники. Блюхер обещает повесить вас на первом суку… Сир.
И опять — торжество в глазах.
— Что ж, Блюхер прав в своей ненависти ко мне. Это от страха. Я столько раз бил его… И если бы вы не предали меня, ни один пруссак не ушел бы за Рейн.
И тогда Фуше сказал… клянусь, я слышал это, ясно слышал!
— Но, по-моему… вы сами захотели, чтобы вас предали? Вы сами предоставили нам эту возможность. И вы не заставите меня поверить, Сир, во все глупости, которые вы наговорили Констану и вашему брату. — (Фуше, как всегда, отлично осведомлен обо всем.) — Вот только для чего вы это сделали, я не понял.
— Вам трудно поверить, что польза Франции, безопасность Парижа могут быть для кого-нибудь превыше всего?
— Для «кого-нибудь», но не для вас, Сир. Я никогда не поверю, что есть хоть что-то на свете, ради чего вы согласитесь перестать воевать.
Оба помолчали. Наконец Фуше спросил:
— Вы действительно думаете уехать в Америку?
— И я уверен, что вы уже предупредили об этом англичан, — усмехнулся император.
Фуше молчит. Наконец произносит:
— Я дам вам охранную грамоту от имени правительства.
— Временного, не забывайте постоянно добавлять это слово. От имени временного правительства императору Франции и королю Италии охранную грамоту даст вчерашний убийца короля. Смешно.
— А по-моему, логично. Убийце герцога Энгиенского даст охранную грамоту убийца Людовика Шестнадцатого, — отвечает Фуше. И добавляет: — Полжизни бы отдал, чтобы понять: что же вы задумали?
— Этого вам никогда не понять. Точнее — не дано понять. Мечты цезаря и мечты лакея такие разные…
Фуше молча откланивается.
Император объявил:
— Мы покинем дворец, коли они так настаивают. Утром мы отправимся в порт Экс. А оттуда…
Он замолчал.
— В Америку? — не выдержал я.
— В Америку… — как эхо повторил он. — Но по дороге заедем в Мальмезон.
Тут заговорил кто-то из придворных (кажется, граф Бертран):
— Но, Сир, осмелюсь сказать, нельзя терять времени. Союзники вот-вот войдут в Париж. Роялисты охотятся за вами…
Он не ответил. Пошел принимать свою любимую ванну…
Вскоре император позвал меня.
Он лежал в ванне и читал «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря. Я вошел, держа в руках предусмотрительно взятую с собой тетрадь — решил записывать в нее важные события и мысли императора.
Он одобрительно посмотрел на мою тетрадь:
— Спрашивайте, Лас-Каз.
— Сир, почему вы не повесили Фуше и Талейрана?
— А зачем? Талейран слишком любил деньги и женщин. Покуда он знал, что при мне можно хорошо зарабатывать и хорошо е…ся, — (император любит солдатские выражения), — он служил мне верой и правдой. Умнейший человек! Сохрани я его, я и сегодня сидел бы на троне. За ним просто надо было следить — но неусыпно. Моя вина, что я не сумел этого сделать… Что же касается Фуше, здесь та же история: подлый лакей, оставленный повелителем без должного присмотра. Я всегда знал, что при первой неудаче они меня продадут. Но опрометчиво был уверен, что никогда не дам им такой возможности… Что ж, банальное: никогда не говори «никогда».
Я вопросительно посмотрел на свою тетрадь для записей.
— Записывайте, записывайте. Вы сейчас свидетель Истории.
Да, я свидетель. Я добросовестно записал события этих неповторимых дней: как император мог смести этих жалких говорунов, как он мог установить диктатуру, о которой умолял его весь Париж, и как он отказался это сделать. Но сейчас, глядя на него, преспокойно лежащего в ванне после того, как он отдал империю, я вслед за Фуше задавал себе вопрос: почему? Почему он, который пролил потоки крови, вдруг испугался крови? Или он… устал от крови?
Император засмеялся и тотчас ответил:
— Я сказал правду этому лакею Фуше — цезарем не становятся, им рождаются. И мысли цезаря не понять тем, кто не рожден цезарем. Не записывайте, ибо это тоже банально. Понять цезаря не дано было даже великому Тальма. Потому он так плохо сыграл шекспировского Цезаря. Я объяснял ему: «Когда Юлий Цезарь произносит тираду против монархии, он не верит ни единому своему слову. Так что эти слова нельзя произносить с пафосом, наоборот, — со скрытой насмешкой». Тальма не смог… Ах, мой друг, как я хохотал над слухами, будто я учился у Тальма искусству жеста! Нет, цезарь не учится у актеров. Цезарь уже рожден великим актером.
И вот тогда он сказал:
— Какую прекрасную книгу оставил Юлий Цезарь! Мы с вами позаботимся о том же.
И замолчал.
— Я не понял, Сир…
— Нет, поняли.
Читал мысли! Конечно, я понял (именно тогда понял): он уже думает об изгнании и решил взять меня с собой. Ему нравилось, что я записываю за ним. Тогда же он спросил меня: «Вы, кажется, отлично знаете английский?» И я решил, что он думает об Америке. Но уже скоро мне пришлось понять истинное значение этого вопроса.
В ту ночь я помогал императору. До трех утра мы сжигали его бумаги, наполнив пеплом весь камин. В четвертом часу император отправился спать, а я — домой.
Жена не спала. Я рассказал ей о предложении императора.
— Я должен оставить вас, надеюсь, ненадолго. И еще надеюсь: ты поймешь меня.
Она поняла меня… и заплакала.
Но когда я сказал, что хочу взять с собой сына («Быть рядом с величайшим человеком столетия — это большое счастье и самая лучшая школа»), началась бурная сцена с рыданиями и истерикой. Но я настоял.
Я так и не смог лечь спать. Выпил кофе и разбудил сына. Мне пришлось долго ему все объяснять. Договорились, что он приедет ко мне в Экс через пару дней. Я поцеловал жену, и мы простились. На сколько? Знает один Господь…
В семь утра я вернулся в Елисейский дворец.
Мы покидаем столицу. Император проехал по Елисейским Полям, остановил коляску у недостроенной Триумфальной арки и долго глядел на нее…
Больше он никогда не увидит Париж.
Свита прямой дорогой отправилась в Экс. Но сам император, граф Коленкур, граф Бертран, несколько офицеров и я должны были остановиться на пару дней в Мальмезоне.
Этот дом император купил Жозефине после свадьбы и оставил ей после развода. Она жила здесь с дочерью Гортензией и внуком. И здесь она умерла меньше года назад (император был тогда на острове Эльба).
