Гуманный Военный трибунал предоставил нам право сказать последнее слово. Сергей встал, коротко сказал, что не признает себя виновным ни по одному пункту обвинения, и сел.
Я признал себя виновным только по одному пункту 182-й статьи УК РСФСР – незаконное хранение ножика (финки), и сел.
Я посмотрел на белое лицо Авербуха, сидящего около двери на скамеечке, его голова была опущена... Мне стало жаль его, он хорошо ко мне относился, и с ним было легко работать.
Члены Военного трибунала ушли решать нашу судьбу, но скоро вернулись, и нам стало ясно, что приговор написан заранее. Суд был скорым и «справедливым» и приговорил нас обоих к двадцати пяти годам ис правительно-трудовых лагерей строгого режима с кон фискацией имущества и, конечно, с поражением в правах на пять лет. После оглашения приговора все разошлись, остались только мы, наш конвой и молоденький капитан, секретарь трибунала, который что-то писал. Вскоре секретарь трибунала вручил нам выписку из приговора, которая прошла со мной весь мой срок и сейчас покоится в моем архиве. К моему удивлению, больше таких бумаг я ни у кого не встречал.
Наконец за нами пришел вертухай, и мы пошли по длинным коридорам в свои камеры. На одном из поворотов я оглянулся и увидел, что за нами идут оба наши победителя – Шлык и Очаковский. Шли, смотрели нам в спины и победно улыбались.
К нашему удивлению, ночевать нас с Сергеем отвели в одну камеру, но вскоре пришел и третий, молодой парень в полувоенной форме. Спать его разместили на деревянном топчане. Мне сразу стала понятна роль этого соглядатая, рядом с нашей камерой были ведь и свободные «номера»! Мы с Сергеем переглянулись и говорили только о незавершенных делах на заводе. Утром нас развели по разным камерам, и мы с Сергеем встретились только через десять лет.
Меня поместили в общую камеру № 23, там уже сидело около тридцати заключенных, все осужденные на 25 лет лагерей. В этом избранном обществе сидеть было не скучно, большинство срок получили за плен, «пленяги», как их еще называли, и статья была у всех одна, 58-1б – добровольная сдача в плен с оружием в руках. Все сокамерники без конца рассказывали истории из своей и чужой жизни, и какие истории!
В этой камере мне пришлось посидеть почти два месяца. Почти все осужденные в камере были простыми солдатами. Не чувствуя за собой никакой вины, они добровольно вернулись на родину, не ведая, что Политбюро нашей партии приняло специальное постановление о предании суду Военного трибунала всех военнослужащих, попавших в плен к немцам. В плену они сидели в обыкновенных лагерях, работали чернорабочими на заводах или, кому очень повезло, в крестьянских хозяйствах. Жили относительно хорошо, не голодали. Кроме того, многие русские парни – мастера на все руки, могли и трактор, и косилку наладить, исправить электропроводку и даже починить радиоприемник, не говоря, конечно, о швейной машинке... К началу войны с Россией Гитлер забрал всех мужчин в армию, и наши «пленяги» были в сельской местности нарасхват и за свою работу получали и шнапс, и марки. Как правило, все они спали либо с хозяйкой, либо с ее дочками. Ни в какую РОА они не вступали, были уверены, что наши победят, ждали окончания войны и возвращения на родину, по которой отчаянно тосковали. Совесть их была чиста, не по своей воле они попали в лапы к фашистам, не воевали против своих. Чего они должны были бояться? Но они не знали, что отцы отечества еще до конца войны приняли решение расправиться со всеми пленными по их возвращении домой, и расправиться очень жестоко, по-сталински. Бывших пленных начали выявлять и арестовывать. После мучительного следствия, на котором их всеми способами заставляли признаваться, что они, во-первых, добровольно сдались в плен и, во-вторых, являются агентами иностранных разведок – то ли немецкой, то ли американской, то ли японской, то ли еще какой, лишь бы разведки. Некоторых из них били, и даже очень сильно, кулаками и ногами, но настоящих пыток все же не применяли. После избиения они, как правило, подписывали все, что требовал следователь.
Мой следователь Шлык, оказывается, тоже любил приложить кулак к чужой «фотографии». Об этом рассказали двое осужденных, чьи дела он вел. И тут я вспомнил, как Шлык после одной нашей громкой словесной стычки в сердцах рявкнул: «Что это вы кипятитесь, Боровский, мы ведь не применяем к вам специальных методов допроса!»
Я тогда, правда, подумал, что глухая одиночка, отсутствие книг, передач, мерзкая тюремная еда, изнурительные допросы по ночам, невозможность спать днем и являются «специальными» методами допроса.
В нашей камере сидел крупный инженер-химик, фамилию его я, к сожалению, забыл. До войны он работал главным инженером Института прикладной химии в Ленинграде, в плен попал в 1943 году, и немцы использовали его в качестве посудомоя на заводе Гумми Эльбе Верке, в центральной заводской лаборатории. Выше посудомоя немцы русского пленного не допускали. В химической лаборатории было полным-полно чистого спирта, хранящегося в незакрытых шкафах в 30-литровых бутылях. Немцы, безусловно, знали, что русский выпить не дурак, и, чтобы раз и навсегда отрезать дорогу к спиртному, добавляли в бутыли немного бензола, который на химические реакции не влиял, но пить такой спирт было невозможно, потому что он вонял керосином. Лучшие умы из пленных химиков взялись за решение научной задачи – как отделить бензол от спирта. И решили!
В этот момент рассказа я перебил его и прочел стихи Демьяна Бедного, которые кончались четверостишьем:
Русский ум изобретет,
К зависти Европы,
Так, что водка потечет
Прямо в рот из жопы.
Вся камера хохотала до слез.
Инженеры-пленяги использовали тонкое обстоятельство – различие в температуре испарения спирта и бензола. Дальше, как говорят, дело техники. В бутыль опускался резиновый шланг от воздухопровода, и спирт начинал «кипеть», то есть бурлить, и после часа или двух такого «кипения» весь бензол выкипал – конечно, вместе с частью спирта. Оставшийся спирт можно было применять по назначению, и они не столько сами пили, сколько меняли его на продукты питания у обитателей соседних лагерей, в которых сидели французы, американские и английские летчики со сбитых самолетов и даже почему-то итальянцы. Все «иногородние» пленные получали посылки с продовольствием от Красного Креста, все, кроме наших. На просьбу руководителей Красного Креста направить им продовольствие для снабжения советских военнопленных, наш вождь и отец родной Сталин вежливо ответил: «У нас нет военнопленных, есть только предатели и уголовные преступники» – и не дал. Ничего не дал, и много миллионов наших людей погибли в немецком плену.
Запомнился мне актер Игорь Орлов, очень красивый, веселый и эмоциональный мужчина. Игорь иногда давал целые представления, причем все роли – и мужские, и женские – играл сам, и очень талантливо, надо сказать. Мы все слушали и смотрели с восторгом. Он, кстати, был первым, кто рассказал мне подробно о РОА – Русской освободительной армии, созданной Гитлером из советских военнопленных. В конце 1943 года стало ясно, что немецкая армия будет разбита, и из РОА побежали наши пленяги, конечно, на восток, к своим, в надежде, что их простят. И в самом деле, поначалу их встречали хорошо, выдавали оружие, и они воевали на равных, и многие из них погибли за свободу и независимость нашей Родины. Однако после окончания войны дошла очередь и до них, и всех, кто был в РОА, «пригласили» в МГБ и выдали законные двадцать пять лет лагерей строгого режима.
Дни тянулись. Почти ежедневно из общей камеры осужденных брали на этап, и они навсегда исчезали с глаз и из памяти... А взамен ушедших поступали новенькие, все они были оглушены приговором Военного трибунала, сроком, и первые дни бродили по камере подавленные, потом постепенно приходили в себя и оживали. Однако всех без исключения угнетала ложь, которая была написана следователем в их деле и которую их заставили, заставили силой подписать. Как это делается, я хорошо знал... В их делах жизнь в плену изображалась как цепь чудовищных преступлений, измен, предательств, провокаторской деятельности. Можно себе представить, что когда руководители управлений МГБ читали выдержки из дел высокому начальству, те удовлетворенно кивали головой – вот мерзавцы, так им, подлецам, и надо. Но все же я был убежден, что высокое начальство прекрасно знало, что все эти дела – липа, но не в их интересах было доискиваться истины, они очень хорошо жили за счет этой липы и лжи...
«Правда – она, кады хошь, нехороша...» – сказана мне однажды старая крестьянка.
И когда Н. С. Хрущев в 1956 году приказал выпустить из лагерей всех осужденных по 58-й статье, он прекрасно знал, что делал: в лагерях в подавляющем большинстве сидели честные советские люди, которых органы МГБ опутали ложью «собственных признаний». Настоящими преступниками были следователи и прокуроры МГБ, они набивали лагеря миллионами несчастных и бесправных рабов.
