Но в этот день Ильмурза надел военный мундир, лихо напялил на голову каракулевую папаху, подправил быстренько ножницами усы и бородку, перевесил с камзола медаль.
— Мундир в сундуке помялся, могла бы догадаться — вычистить, выгладить, — окрысился он на жену.
Сажида так и обмерла.
— Ничего не успевает, постарела! Придется, видно, брать в дом молодую жену!
— Ты же обещал моему брату не обижать мать, — выглянул из-за перегородки с книгой в руке Кахым.
— Мало ли чего обещал? Когда твой брат ушел на военную службу, я был голодранцем, а теперь кто? Старшина юрта.
— Русский разбогател — новый дом поставил, башкир разбогател — новую жену ведет в дом! — насмешливо скривил губы Кахым.
— Не учи отца! Осмелел! — рявкнул Ильмурза.
— Дитя мое, не перечь отцу! — взмолилась всепрощающая Сажида и дернула сына за полу бешмета.
— Ладно, ладно, — протянул Ильмурза. — И пошутить, вишь, нельзя! У меня на службе та-а-акие дела. Всюду нужен глаз да глаз. До молодой ли жены? А вот тебя пора женить. Матери уже непосильно вести хозяйство.
— Закончить бы сперва школу в Оренбурге, — робко заметила Сажида.
— В городе соблазна много, долго ли до греха! А женится, хомут на шею натянет и сразу поумнеет.
— Не стану сейчас жениться, — твердо заявил Кахым.
— Молчи! — прикрикнул, снова ожесточаясь, Ильмурза. — Кто это будет ждать твоего согласия? И вообще, когда отец с матерью разговаривают, ты молчи и мотай на ус. Мне четырнадцать едва стукнуло, когда женили на твоей матери. И видишь, живем советно, в согласии. Какая семья!.. На всеобщий почет. Тебе сколько еще учиться-то? Год? Ну через год женю, так и знай.
— Я хочу дальше учиться, в Петербурге или в Москве.
— Сперва женись, а потом скатертью дорога на все четыре стороны!.. Мы, старики, с невесткой останемся, глядишь, и с внуком нянчиться будем.
— Дитя мое, отец говорит правду, — робко заметила Сажида. — Аллаху будет угодна твоя женитьба.
Ильмурза повертел плечами, чтобы мундир плотнее облегал его расплывшееся тело.
— Жена, идет мне военная форма?
— Идет, очень идет, атахы, — поспешно рассыпалась в похвалах Сажида. — Батыр! Красавец батыр!
— Приходи на смотр, — бросил сыну Ильмурза и вышел.
— Приду, — вздохнул Кахым и захлопнул книгу.
За воротами старшину поджидали писарь и сотники.
— Как, все в сборе? — спросил Ильмурза не здороваясь.
— Давно в сборе, ждут, господин старшина!
Подали тарантас, кони раскормленные, холеные, гривы расчесанные.
Однако старшина возжелал прогуляться-промяться по главной улице аула, чтобы жители полюбовались своим начальником — важным турэ, его мундиром и бравой выправкой.
Шагал медленно, чинно, наслаждаясь тем, что стоявшие у домов старики, женщины низко кланялись. Большой турэ! Сам себе голова! Полноправный хозяин юрта!..
Идет, горделиво выкатив грудь колесом, а позади почтительная свита.
На пустыре, за аулом выстроились верхоконные джигиты. Махальные подняли пики с привязанными к копьям полотнищами, громко скомандовал есаул, сотники поскакали вдоль строя.
Ильмурза решил, что выходить пешком к джигитам — недостойно и чина, и звания, и должности старшины, по мановению руки ему подвели высокого раскормленного коня. Есаул, увидев, что старшина в седле, зычно скомандовал:
— Смирно-о-о!.. — И, подъехав к начальнику, бойко отрапортовал: — Господин старшина, две сотни башкирского казачьего войска выстроены.
Ильмурза помедлил для солидности, затем внятно, отчетливо сказал:
— Здорово, молодцы!
В ответ грянуло дружное:
— Ура-а-а!..
Старшина ехал вдоль строя в сопровождении есаула и сотников, внимательно рассматривал джигитов. Они в военных доспехах, как средневековые батыры: в кольчугах, панцирях, за спиною лук, в колчане стрелы, на поясе сабля и кинжал; у иных — копья. Лошади башкирской породы — низкие, но выносливые.
По обеим сторонам пустыря столпились женщины, старики, дети, молчаливо наблюдая за церемониалом смотра и с замиранием сердца ожидая, уж не объявят ли, чего доброго, что началась война…
Завершив объезд, Ильмурза обернулся к есаулу:
— Расскажи джигитам о приказах генерал-губернатора.
— Да они все знают, господин старшина.
— Повторенье — мать ученья. Говори!
Заунывно, словно муэдзин с минарета, есаул прокричал, что джигит башкирского казачьего войска, призываемый на действительную службу, должен иметь собственное оружие и двух лошадей; доставку им провизии обеспечивает население юрта.
— На каждого уходящего в армию мы должны собрать с жителей вспомоществования по четыре рубля пять копеек.
«До чего точно подсчитали: пять копеек! — хмуро сказал себе стоявший в толпе Кахым. — Прав Буранбай: дерут с народа семь шкур. Почему же начальники кантонов, есаулы, старшины, сотники не вносят денег на войско? Закон на стороне богатых… А бедняков притесняют и русские власти, и свои башкирские баи. Долго ли будут терпеть? Вот придет новый Салават-батыр, — мигом поднимется народ на борьбу».
— Все ли поняли господина есаула? Может, нужны разъяснения? — спросил Ильмурза.
— Мне нужно разъяснение! — поднялся на стременах десятник Азамат.
— Слушаю.
— Джигитам непонятно, господин старшина, как же это так — мы несем линейную службу на кордоне с половины мая до половины ноября. Сейчас глубокая осень… Зачем собрали наши две сотни? Или уходим в поход?
— Ты, Азамат, всегда забегаешь вперед! — рассердился Ильмурза. — Что за нетерпеливый характер! Башкирское казачье войско должно быть постоянно в полной боевой готовности.
— Чего ж тут не понять?! — И Азамат дерзко выпятил рыжие усики.
— Значит, молчи. Молчи-и-и! — Ильмурза погладил бороду. — У кого еще есть вопросы? Нету? Значит, слушайте.
Все — джигиты и жители — затаили дыхание.
— Господин генерал-губернатор князь Волконский собирал в Оренбурге начальников кантонов. Вчера господин Бурангул вызвал и меня в кантон… На границе неспокойно. Французский царь Наполеон опять замышляет недоброе. Оттого четырнадцать башкирских полков не вернулись домой — стоят в Польше. Значит, еще отправят туда полк из пяти сотен. Набор на этот раз небольшой — от нашего юрта уйдут всего восемнадцать конников. Пока! — многозначительно сказал Ильмурза.
Женщины подле Кахыма заголосили, завопили.
— Тиха-а-а! — рявкнул Ильмурза, вздыбив бороденку. — Не две сотни, а всего восемнадцать! Ревут, как перед Страшным судом!
Кахым услышал, как невесело усмехнулся джигит в строю:
— На этот раз очередь моя!
— Да, твоя, — согласились его соседи.
— Вернусь ли живым?
— Э-э, милый, война вспыхнет, так и мы тебя догоним! — успокоили приятели. — И не то что две — три сотни уйдут из юрта, четыре!
На рассвете призывники в конном строю ушли в Оренбург.
8
Пасмурным слякотным днем 1806 года на Пятую дистанцию нежданно-негаданно нагрянул князь Волконский. Начальник дистанции Буранбай Кутусов отрапортовал, что на границе спокойно, извинился, что генерал-губернатора не встретили барабанным боем и почетным караулом и этим грубо нарушили воинский церемониал.
— Не надо, есаул, не надо! — отмахнулся князь. — Не в гости приехал! — Со старческим кряхтеньем и оханьем он слез с седла. — Дорога — дрянь. Грязища непролазная. Как-никак, ноябрь на носу… Устал! Где мне переночевать, голубчик?
— Ваше сиятельство, квартира чистая, но…
— Что еще за «но»?
— Не шибко благоустроенная.
— Вздор-вздор! На одну-то ночь! Веди.
Дом был шестистенный, бревенчатый, с голландками, полы из выскобленных косарем, мытых щелоком трехвершковых половиц. Князь умилился:
— Рай, истинный рай земной!
«И впрямь какой-то странный! Начальнички, пониже его чином и званием, выламываются, — подумал Буранбай. — А этот всем доволен. Может, и вправду, не все у него дома? Всякое про него болтают…»
Ординарцы, вестовые, повар разместились на хозяйской половине, а князя Буранбай провел в просторную горницу.
