смерти, Ренольд вдруг подумал о том, что не отказался бы ещё раз побеседовать со
справедливым королём. Что ж... неизвестно, как там, за пределами этого мира, может, и в другом мире точно так же сражаются между собой души тех, кто воевал друг с другом при жизни? Вдруг да придётся встретиться?
«Вот дьявол! Чего только в голову не придёт?! Лезет всякая чушь! — возмутился умирающий. — Как я мог даже представить себе такое? Язычники, известное дело, за то, что неправильно верят, пойдут в ад, а христиане...»
Ренольд решил не размышлять больше о том, куда лично отправится он сам, того и гляди, как бы высший судия не исполнил прихоти раба своего недостойного, да не отправил его навечно беседовать с покойным атабеком! Он подумал ещё и о том, что хотя враг его и вышел победителем из их бранных споров, всё же оказался не в лучшем положении. Узнику Алеппо всё ясно и потому даже и не очень обидно умирать, а вот тому, чьи солдаты пленили его, должно быть, горько там, в другой жизни, от сознания того, что тот кому он доверился, предал его, нарушил волю, заставил его наследника искать спасения бегством. Тут неожиданно две мысли пришли в голову Ренольду: первая о том, что он, скорее всего, так и не узнает, чем всё кончится в споре ас-Салиха и Селах ед-Дина, а второе о том, что у него самого так и не осталось наследника. Впрочем, тому, у кого нет наследства, ни к чему и наследники.
— Как звали твою тётку? — спросил Ренольд пажа. — Ты говорил, она служила княгине?
Обильный пот выступил на лице больного, слишком много сил ушло у него на размышления, воспоминания и молитвы. Оруженосец отёр лоб и переносицу князя куском чёрной материи, который ещё раньше оторвал от своего жалкого одеяния, и не спеша произнёс:
— Всё верно, мессир. Она служила княгине, а когда её сиятельство скончалась, ушла от мира. Она сделал для меня всё, что могла, и даже больше, и я очень благодарен ей. А звали её Марго, государь. Вы-то, конечно, знавали её, я же, можно сказать, нет. Устроив мою судьбу, она удалилась так же, как и пришла.
Ему ли было не знать Марго? Ему ли не помнить роскошных форм сладострастной любовницы? Разумеется, Ренольд не раз воскрешал в памяти её лицо и фигуру — редкий мужчина мог бы остаться равнодушным к прелестям Марго. Только вот она никогда не говорила про свою сестру. Ни разу даже не упоминала о ней, так что любовник даже и не подозревал, что у Марго были родичи в Европе.
— А что было изображено на том медальоне? — вдруг оживившись, поинтересовался умирающий.
— Это старинная вещица из серебра, круглая, как монета или печать. Может статься, она когда-нибудь в незапамятные, ещё языческие времена и служила какому-то из моих предков печатью, — охотно ответил Жослен и на всякий случай перекрестился. — На нём изображён дракон, древний демон северных гор. Тётя не велела мне надевать медальон, но почему, не сказала, а когда я спросил брата Бертье, он сначала не хотел говорить мне, но потом объяснил, что дракон — символ несбывшихся надежд.
Тут затуманенное сознание умирающего неожиданно посетила совершенно нелепая мысль. Теперь он по-иному смотрел на малопонятные намёки, содержавшиеся в том единственном письме, которое сумели переправить ему в подземелье семь лет назад, — все послания супруги, отправляемые из Латакии, неизменно перехватывали люди Боэмунда. А то всё же достигло адресата. Писалось оно от имени уже скончавшейся княгини. В письме говорилось о смерти Констанс, о её последней воле и о том, что он, Ренольд, не одинок в этом мире. Тогда он не особенно вдумывался в смысл этого выражения, только спросил Тонно́, что бы сие, по его мнению, могло означать. И слуга ответил: «Это, когда вы не один в сотворённом Господом мире, государь. Я хочу сказать, что тот, кто послал вам это письмо, хочет дать понять, что где-то прорастает семя, посеянное вами. Вот это-то я и называю быть не одиноким в тварном мире». Теперь вот ещё этот медальон. Разве не такой же подарил он Марго накануне того рокового набега? А ведь она тогда носила дитя. Правда, все мальчики, которых она рожала своему господину, неизменно умирали, но...
— Расскажи мне подробнее о той вещице, — попросил князь. — Может, на ней были какие-нибудь особые отметины? Царапины, например?
— Мне не случилось долго рассматривать тот медальон, — признался оруженосец. — Но, по-моему, на хвосте у дракона имелась зарубка, точно кто-то хотел его отрезать, да не смог. Да, и вот что! Если держать медальон прямо перед собой и смотреть на это существо, то получается, будто оно идёт от левого края к правому. Очень необычно, правда?
Символ несбывшихся надежд да ещё и с отрубленным хвостом! А разве его, теперь уже фактически бывшего князя Антиохии, надежды и чаяния, его собственные мечты не были вот так же вот изрублены кривыми мечами язычников в тот роковой девятый день от декабрьских календ 1160 года от рождества Христова? Разве и он вот так же, как тот дракон на серебряном медальоне пажа, не ходил всегда непривычными для других путями? Разве не появлялся там, где его не ждали, точно демон? Но как могла эта вещь попасть к Жослену? Тут как раз всё понятно, ему её дала Марго, но тогда... тогда медальон ни в коем случае не мог принадлежать отцу этого мальчика... Подобная головоломка оказалась непосильной для Ренольда в его нынешнем состоянии. Он тяжело вздохнул и закрыл глаза.
Вместе с тем времени на все эти по большей части невесёлые размышления ушло совсем немного, они, можно сказать, промелькнули в голове князя за несколько мгновений, что проходят от вспышки молнии до первого раската грома. И всё же секунды, как видно, показались юному храмовнику чуть ли не вечностью.
— Вам знаком тот медальон, ваше сиятельство?! — не утерпев, воскликнул он с надеждой. — Так вы знали моего отца и, может быть, мать?!
Ренольд пошевелился и ответил:
— Я знал её...
Видя, как напрягся при этих словах мальчик, князь разлепил словно свинцом набухшие веки и произнёс усталым голосом:
— Не сейчас, Жослен. Не сейчас... Я не знал твоих роди... Вернее... имя Тибо де Валь-а-Васар мне незнакомо, как и место, из которого он происходит, я плохо знаю Нормандию... Но твою тётю... Не с
