на сторону немецко-фашистских оккупантов.
Последнее, кстати говоря, как раз наше дело и против этого факта не попрешь. Мишка «Вий» ведь сам к немцам перебежал и ни как-нибудь, а с оружием. Был в боевом охранении с двумя бывшими солагерниками (тут еще нужно было разобраться, почему так получилось и почему они вообще в одной части оказались), ну и ночью, все трое по-тихому ушли к немцам.
Короче говоря, дело завертелось, пошла работа и запросы, но тут меня жизнь как косой под колени рубанула. Получаю из дома письмо от жены, так, мол, и так, дорогая моя Семечка, теперь я люблю другого человека. Прости, если можешь и забудь меня…
«Майор» потер могучую шею широкой ладонью и криво усмехнулся. Мой отец потянулся за папиросами. Какое-то время они молчали. Отец молчал потому, что на кухню вошла мама. Она слышала последние слова «Майора» и отцу дорого обошлось бы сочувственное, но нехорошее слово о женщинах, сказанное гостю. А «Майор» молчал потому, что поднял с пола пушистого кота и, простодушно улыбаясь, гладил его. Казалось, он забыл о своем рассказе и интересовался только котом.
— Что примолкли? — с подозрением спросила мама. — Добавки все равно не будет.
— А у нас еще есть, нам хватит, — отец торопливо приподнял бутылку. Он тут же подмигнул гостю, давая ему понять, что «добавка» — дело не женское и у него, как у хозяина дома, всегда найдется в загашнике своя «добавка».
— Не надоело вам о войне языками трепать? — сказала мама. — Она, проклятая, ко мне только в снах возвращается, а если приснится, то на утро я с больной головой просыпаюсь.
— Правильно, нехорошо это, — вдруг неожиданно мягко согласился «Майор». — Только видно у мужиков по-другому мозги устроены, Екатерина. Словно что-то не додумали мы в той войне, что-то недорешали…
Мама пожала плечами.
— А что там додумывать? Кончилась война — и слава Богу.
Упоминание о Боге вдруг окончательно развесило гостя.
— Бог — да!.. Бог! — он как-то странно, то ли облегченно, то ли с слишком уж весело рассмеялся и, чуть приподнявшись, согнал с колен кота. — Правильно говорят, что на войне атеистов не бывает, вот только откуда эти атеисты потом, после войны, берутся?
— Я какой во время войны была, такой и осталась, — сказала мама. — Хотя и в комсомоле состояла.
— Не запуталась в земных и небесных партиях?
— Нет.
Ответ мамы прозвучал так твердо, что даже отец кивнул головой.
— Ну, а я, например, откуда взялся?.. — «Майор» заметно сник и его вопрос прозвучал довольно неуверенно. — Я имею в виду, потом, после войны?
Даже я понял, что его вопрос относился к утверждению, что «на войне атеистов не бывает».
Мама пожала плечами:
— Не знаю. Все зависит от того, до чего вы тут сейчас дофилософствовались.
«Майор» кивнул.
— Пока ни до чего, Катюша. Вот мы сидим и разбираемся.
Прежде чем закрыть за собой дверь, мама оглянулась и сказала:
— Вы только не очень-то тут… А то знаю я вас, атеистов. А ты, — мама строго посмотрела на меня. — Марш отсюда!..
Я послушно вышел, но у мамы было слишком много дел, чтобы уследить за мной…
5.
«Майор» продолжил свой рассказ с заметным трудом, словно что-то внутри мешало ему.
— Я так думаю, что в семейной жизни с Валентиной у меня все как-то слишком сладко было… Сладко до ломоты в зубах. Словно ешь мороженное и оторваться не можешь. И верил я не жене, а той сладости, в которой жил.
Письмо получил… и наплевал на все. Такая боль в груди была — хоть вешайся. Еще напиться толком не успел, а уже рыдал и чуть ли гимнастерку на груди не рвал. Сейчас мне смешно: я ведь почему не застрелился?.. Потому что о пистолете забыл. Весь мир сжался до размеров стола, бутылки спирта на нем, банки тушенки рядом и тусклого окна между серых стен. Мог, мог бабахнуть с дуру!.. Импульсивно, так сказать. Уж слишком большую решительность война в людях воспитала. Я ведь до «Смерша» обыкновенным ротным был и в атаки не раз бегал. А там, главное, — решиться на все за полсекунды. Рванул пистолет из кобуры — и все…
Придремал я немного лежа мордой на столе, потом поднимаю голову — напротив меня полковник Ершов сидит и пальцами по столу барабанит. Хороший был человек, Николай Егорыч. Строгий, но… не знаю… понимающий, что ли? В общем, умный мужик. И про то проклятое письмо жены он уже знал.
Спрашивает меня Николай Егорыч:
— Пьешь, значит, собака?
Я с ухмылкой в ответ:
— Гав-гав-гав!.. Так точно, принимаю спиртное, товарищ полковник!
Помолчал Егорыч. И снова пальцами по столу — трам-трам-трам… Не на меня смотрит, а куда-то мне за спину. Думает… Лоб морщит, словно пересчитывает что-то. Не знаю, может быть, прикидывает в уме не тянут ли мои прегрешения сразу на расстрел.
Минута прошла, он спрашивает:
— Тебе сколько лет?
Смешно!.. Возраст-то мой тут причем?
— Двадцать восемь, — отвечаю.
— Сколько раз женат был?
— Один.
— Всего?..
— А сколько надо-то?
— Любил жену?
А у меня вдруг слезы из глаз ка-а-ак брызнут! Ответить ничего не могу, только головой киваю.
— Ладно, — говорит Егорыч. — Мы с тобой так договоримся: пьешь сегодня, пьешь завтра, послезавтра отлеживаешься и ни капли спиртного в рот. А в четверг — за работу. Если приказ нарушишь — под трибунал пойдешь.
Я сквозь слезы ору как сумасшедший:
— Приказ ясен, товарищ полковник: два дня принимать спиртное, а в четверг, — как штык, на работу!
Прежде чем уйти, Егорыч пистолетик мой все-таки забрал. В общем, он по-настоящему умный был, а не только потому, что полковничьи погоны носил.
Прежде чем дверь за собой закрыть, оглянулся и сказал:
— Скажи спасибо, что сейчас не сорок первый год.
6.
— Приказ Николая Егорыча я выполнил, только в четверг на работу не вышел. Ночью забрали меня в медсанбат — заболел.
