Вот об уме и пользе-то как раз думая, сдуру предложил я идею — предварить презентацию «Образа» купеческим собранием по теме «Бизнес и культура. Насущная необходимость возрождения меценатства». Это название, понимаю задним числом, и отпугнуло, видать, многих из «новых русских», кого мы пригласили в арендованный по этому случаю зал ТЮЗа. Ну, а приглашенные туда же потомки былых меценатов, выступая, не восторгались вовсе щедростью и великодушием своих предков, а интересовались взволнованно, когда же все-таки и кем будет возвращено им экспроприированное фамильное имущество… Короче, купеческое собрание с треском провалилось.
Зато собственно презентация «Образа» была помпезной, столы в ресторане «Фантазия» ломились от полузабытых яств и напитков. Для приглашенных танцевали лучшие бальные пары, пели самые голосистые солисты и коллективы, а какие тосты в честь «Образа» произносились! Уж образность-то была на высоте… А потом нанятый за немалые деньги профессионал-затейник завлек почти всех в веселый, сумасшедший хоровод. И сметались стулья, и звенели разбитые бокалы! На счастье!..
И смотрел на эту вакханалию, заложив руки за спину и прислонясь к шершавой колонне, трезвый писатель Налим. Ничто не ускользало от его широко расставленных глаз…
Зато уж остальная писательская братия всласть погуляла, стосковавшись по банкетам «застойно-застольного периода». И многим, если не всем, как-то поверилось, что после этого праздника начнет шириться просвет впереди, каждый в скором времени непременно втянет жадными ноздрями волнующий типографский запах новых своих книг, в выходных данных коих помечено будет — «Образ»…
Елене тоже передалась охватившая чуть ли не всех эйфория. Когда возвращались после полуночи из «Фантазии» на такси, она, смеясь, просила меня вместо поездки на Багамы построить пусть маленький, но самый настоящий деревенский дом, обязательно деревянный, обязательно за городом, в красивом месте, и непременно чтоб печка была — не хуже той, что стояла у нас во времянке когда-то.
— Мы и зимой будем приезжать! Натопим жарко-жарко!.. Новый год можно даже встре… — не договорила, обеззвученная моим поцелуем.
С той же веселой беззаботной верой встречали мы Новый год. Удачи казались близкими, несомненными. Но с начала января жуткой реальностью стала «либерализация цен», о которой столько было говорено и писано как о единственном спасении российской экономики. В считанные дни половина населения страны (это по официальным данным, а на погляд — куда больше) отброшена была к «прожиточному минимуму» и за него. Звучное слово «либерализация» принесло бешеную гонку цен. Людям и на пропитание-то стало не хватать средств.
Чего удивляться, что спрос на книги упал раз в десять?.. Собачьи глаза Тимульского стали еще печальней: приближался срок возвращения долгов по кредитам, а денег в «Образе» не наросло, рубль «двух-трех братцев» не привел… Но передо мной Тимульский еще бодрился, говорил, что готовит коммерческий вояж в Москву («Не вникай, старичок, коммерция не для твоей светлой головы!..»), от которого якобы будут большие прибыли.
Я к тому времени уже понял, что самый надежный способ «сделать бабки» — заниматься тем, что совсем недавно называлось спекуляцией. Душа моя противилась неведомым затеям Тимульского, но разум, ради спасения издательских начинаний, подсказывал: пусть, не ты же будешь этим заниматься!
— Не пытайся понять, просто доверься мне… — нараспев убеждал меня Тимульский. — К весне я деньги железно сделаю. Долги вернем, сдадим в производство первые книги, а к лету откроем бар для творческой элиты…
— Какой еще бар?
— Да купил я тут, понимаешь, немецкую барную стойку по случаю… Жизнь ведь скоро наладится, и у нас как раз свой бар откроется. Вот только название надо придумать: «Творец», или «Парнас», или еще как… Это уж по твоей части, ладненько?
— Да творцам теперь бутылку захудалого портвейна не на что купить, а ты — бар!
— Старик, ведь поэт же ты все-таки, а дальше собственного носа глянуть не хочешь! — так разгорячился Тимульский, что протяжности в произношении почти не осталось. — Ну, люблю я тебя, а любя скажу: давай друг другу мешать не будем, ладненько? Давай будем уважать профессионализм друг друга.
Подкупает меня, когда люди четко мысли выражают.
Вот тогда-то, едва подавив тревогу, уехал я на пару недель в Омск, на «драматургический шабаш», с беглого описания которого и началось мое сумбурное повествование. Там, если помнит мой отчаянно воображаемый читатель, душа моя по многим причинам была не покойна, а во многом и по причине тревоги за оставленное дело, хотя знакомым, Маринке Полевьевой в том числе, бахвалился «громадьем планов». Однако когда Жора Бердянский, корешок из нашей же былой поэтической студии, занявшийся в Омске неожиданно для всех и для себя предпринимательством, читал свое: «Дьявол за руку тянет меня…» — я аж вздрагивал, понимая, что и обо мне этот стих…
Дурные предчувствия не обманули. Вернувшись, по дворняжьи тоскливым глазам Тимульского сразу понял, что московский коммерческий вояж денег не принес…
Когда срок выплат по кредитам прошел и стали ежедневно накручиваться штрафные проценты, взгляд Тимульского стал таким, что от него мигом бы сквашивалось молоко, попадись оно ему на глаза. А когда он вздыхал, на далеких Багамских островах осыпались, наверно, яркие лепестки диковинных цветов…
Я не вынес этого, устроил Тимульскому еще один кредит, уже беспроцентный даже. (Или это ссудой называется?) Денег хватило, чтобы погасить долги. А остаток — я уже начинал понимать это — надо было скорее пустить в оборот.
— Сумеешь распорядиться с умом? — напрямик спросил я Тимульского.
— Знаешь, старичок, я, наверно, все-таки больше… творческая личность… фотохудожник… Коммерсант из меня пока еще, сам видишь, слабенький… — ответил он тягуче и с таким вздохом, будто признавался в каких-то диких извращениях. — Давай я человечка найду, который в этом силен. Ладненько?
«Человечек» оказался еще одной родственницей Тимульского — клан пополнился пятым членом, заместителем директора по коммерции. Эта только что вышедшая на пенсию (с должности заведующей торговой базой) тщетно молодящаяся дама курила беспрестанно самые дорогие сигареты и почти не выпускала из рук телефонную трубку (писатели в родную организацию никак не могли прозвониться), с кем-то она разговаривала игривым тоном молоденькой секретарши, на кого-то погромыхивала. Но от ее заигрываний и погромыхиваний деньги не стали прирастать. Таяли…
Сказав об этом очевидном факте Тимульскому, я сразу стал врагом всего клана, будто покусился на светлую мечту о Багамах…
В чаду одолевших меня бессонниц чуял я, что все рушится: сплошной маниловщиной оказалась наша с Тимульским затея, не будет тропических островов — хрен с ними! — главное, не будет книг, поверившие мне было писатели назовут меня треплом. Последнее казалось самым страшным.
Даже водка забвения не дала. После двух дней мрачного пьянства невидимые стальные обручи до хруста сдавили мою грешную голову — «скорая помощь» еле отходила меня уколами.
Измотанная свинством моим Елена сказала мне напрямик:
— Бросай эту поганую работу, или мы разводимся!
— Хочешь, чтобы меня треплом назвали? — взвился я.
— Назовут — значит, заслужил.
— От тебя никогда ни помощи, ни сочувствия!
— Не ври.
— А я и не вру! Вот когда меня на приеме в Союз писателей прокатили…
— Вспомнил!
— Да, вспомнил! Не забывал… А когда мне рукописи из журналов и издательств возвращали, ты говорила: наверно, у них получше стихи есть!
— Так я же хотела, чтобы ты написал такое, что не вернут.
— Да? А каково мне было — думала?.. У меня ведь руки опускались!
— Как сейчас?
— Сейчас еще хуже!
— Если б опустились — рюмку бы ко рту не поднес.
— Ну, ты… жестокая! Мне жить не хочется, а ты!..
— А я хочу, чтобы ты жил…
— Треплом?
— А кто виноват, что ты с этим Тимульским связался? У него ведь глаза неудачника, как ты не видел?..
— Значит, я виноват?
— Свою вину тоже надо уметь признавать…
Я ушел, хлопнув дверью.
Выскочил, как ошпаренный, с тяжестью каменной на душе.
Затаившаяся, как всегда во время наших стычек, Машуня на этот раз не успела выйти в прихожую, чтобы безмолвно проводить меня.
Та «пешая прогулка» по Томску мне памятна… Был конец апреля, но весна выдалась затяжной — снег едва стаял, но снова откуда-то поналезли тяжелые низкие тучи и стали хлестать колючей холодной крупой. Я шел, сутулясь и морщась от этого никому уже не нужного снега и холода, от которых сутулились и морщились все, кому довелось в эту непогодь быть на улице, потому и не выделялся среди прохожих, а непременно бы выделился мрачностью, будь этот весенний день ясным.
