Господин Рунтингер удивлялся самому себе: он проболтал остаток ночи со взбалмошным поэтом. Собственно, болтал не он, а итальянец. Поэт таскал его по улицам, а теперь повел, черт бы его взял, по крутой лестнице, на самую верхушку башни. Более того, он целиком доверился этому парню, и тот водил его, как кобеля на сворке, даже не спрашивая его желания и не называя ему своего имени.
Уф! Наконец-то они взобрались наверх.
Солнце поднялось еще невысоко над горизонтом и было окутано молочной мглой.
Только отсюда было видно, как мал и тесен этот городок. Сразу за гребнями крыш взгляд останавливался на городской стене. Рейн и Боденское озеро с двух сторон ограничивали Констанц. Некоторые дома, усадьбы и склады заметно возвышались над внутренней частью крепостной стены и, как часовые, наблюдали за городом и охраняли его. Городок лишь в трех местах протянул свои каменные щупальца к воде: на двух островках внутреннего рейда Констанца и у Рейнского моста, ведущего в предместье Петерсхаузен. Проникнуть дальше Констанц не осмеливался. На востоке искрилась под лучами утреннего солнца гладь спокойного и величественного Боденского озера или, как посмеивались над жителями города иноземные купцы, Констанцского моря, а на другой стороне, за городскими стенами, равнина постепенно поднималась и переходила в небольшие холмы. За городом чернели пашни с прошлогодней стерней, по цвету мало чем отличавшиеся от сплошной массы крыш. Но черно-бурое пространство уже освободилось от зимней спячки. Впитав в себя влагу талого снега и зимних дождей, почва потеплела, раскисла и приготовилась принять семена.
Пробуждение природы особенно чувствовалось в воздухе. Свежий ветер щекотал ноздри запахом соков земли, проникал в легкие, заставлял их еще более жадно вдыхать весеннюю свежесть.
Как легко здесь человек забывал о людях, живущих внизу. С вершины башни город казался скоплением игрушечных домиков, которыми забавляется ребенок-великан на берегу пруда. Покидая их, он собрал эти домики в кучу, а башни монастыря, храмов и епископского замка Готтлибена сунул куда попало.
— Мне хотелось еще разок посмотреть на город, освободившись от чар утреннего Констанца, — сказал Поджо. — Здесь человек лучше всего взвесит все «за» и «против». Смотрите: перед вами Констанц, или Constantia, что значит «постоянность», а в более широком смысле слова — «надежность», «верность». В действительности же, дружок, здесь нет ничего подобного, — усмехнулся он. — В Констанц съехались власть имущие со всего света. Они прибыли сюда с особыми полномочиями и туго набитыми кошельками. О чем мечтают эти господа? О том, чтобы увезти отсюда больше чинов, полномочий и денег! Как добиться им этого, если перед ними лежит один кусок? Сильные проглотят слабых. Кучи золота и чинов из рук одних хищников перейдут в руки других. Владыки рассыплют, разбросают и снова соберут золото, отберут чины у одних и передадут их другим.
Эту драку из-за тронов, границ и сокровищ люди назвали святым собором. На мессах они помолятся за его успехи, а их благочестивые летописцы запишут в хрониках: «Был созван собор. На него съехались представители всего христианства, чтобы восстановить царство божие на земле…»
Наряду с владыками, увенчанными тиарой и короной, сюда собрались и некоронованные властители. Золото не блещет на их головах, — они сидят на нем. Их золото растет, как на дрожжах, само собой. Подвластные светским владыкам, эти господа тоже хотят делить мир.
Весь наш мир держится на безмолвных и безвластных тружениках. Имя им — легион. Он питает эту горстку Владык своей кровью и силой своих мускулов. Те, кто находится на самом дне, не понимают этого. Им оставлены уши, чтобы слушать приказы, глаза, чтобы плакать, и сердце, чтобы страдать. Страдание порождает ненависть. Ослепленные роскошью своих господ, они еще не могут понять, кто виновник их несчастья. В нашем мире нет никого, кто бы показал им это.
Никого? Взгляните-ка туда, дружище! Это монастырь доминиканцев. Там, в башне, сидит человек, который осмелился обратиться к оглохшим, онемевшим и беспомощным. Он взглянул на мир глазами простого человека и сказал людям правду.
Ужас охватил мир сильных. Папа, у которого я служу, римский король и кардиналы съехались сюда, в Констанц, и готовят кровавую расправу. Их приговор чудовищен. Ибо велико преступление этого человека. Разве может быть преступление более ужасным, опасным и пагубным, чем сказать темным людям… правду?
С судьбой этого человека ныне связаны судьбы нашего мира и…
В этот миг раздался звон колоколов. Рунтингер видел, как шевелились губы поэта, но разобрать его слов он уже не мог…
Постоянность, надежность, верность
Генеральное заседание святых пастырей началось в констанцском кафедральном соборе под благовест колоколов. Председательствовал антиохийский патриарх Жан Мору, который сидел в кресле, находившемся немного ниже тронов папы и императора. Кардиналы и прелаты расположились в креслах, расставленных тремя ярусами, университетские профессора, доктора, рядовые священники и малоименитые светские особы — на поперечных скамьях, а князья и герцоги — вокруг короля.
Месса уже закончилась, но святые отцы не покидали своих мест. Все знали, что Иоанн XXIII принял из рук Жана Мору проект отречения, составленного коллегией кардиналов.
Когда напряжение достигло наивысшего предела, Иоанн XXIII поднял голову и окинул взглядом собравшихся. На лице папы не дрогнул ни один мускул. Держа обеими руками большой пергамент, Иоанн XXIII поднес его к глазам.
— Ego Johannes papa XXIII, servus servorum Dei quietem totius populi christiani… — начал читать он спокойным, холодным голосом. — Я, Иоанн XXIII, папа, слуга служителей божиих, во имя спасения и сохранения мира среди христиан торжественно клянусь перед богом, церковью и сим святым собором в том, что добровольно, свободно и без какого-либо давления откажусь от тиары и передам ключи Петра в руки святых отцов сего собора — (при этих словах поднялся шум) — если Пьетро ди Луна, присвоивший себе имя Бенедикта XIII, и Анджело ди Корарио, именующий себя Григорием XII, откажутся от мнимых титулов лично или через своих полномочных представителей. Я предпринимаю такой шаг во имя блага церкви, дабы она обрела утраченное ею единство.
Люди встали со своих мест и начали креститься. Некоторые молились вслух и благословляли папу.
Сигизмунд тоже не мог скрыть своего волнения, — до цели было уже рукой подать! Римский король поднялся, положил корону на трон и быстро подошел к трону папы. Опустившись на колени, он склонил голову к ногам святого отца и коснулся губами его туфли.
Вернувшись в епископский дворец, Иоанн XXIII заперся в спальне и дал волю своему гневу. Он топал ногами, колотил кулаками по столу, бешено рычал, проклиная кардиналов, Сигизмунда, собор… Когда приступ бешенства исчерпал его силы, папа почувствовал себя слабым, вялым и жалким. Тоска и страх терзали его душу! Нет! Нет! Он должен взять себя в руки. Так недолго и расстаться с тиарой… А он не собирается никому уступать свое место! Сегодняшнее отречение? Да, собору удалось подогнать его прямо к западне! Это отречение — условное! Условное! Хотя оба лжепапы обещают подчиниться собору, собор один должен принять официальное решение по этому вопросу. Можно, конечно, оспаривать законность действий этих лжепап, поставить под сомнение правомочия их представителей. О, есть еще немало и других средств… Они помогут выиграть время. А время иногда решает все!
Он крикнул камердинера и велел ему вызвать секретаря Поджо. Завтра… завтра юристы должны подробно разработать всё, что он набросает сегодня.
— Немедленно сбегай за донной Олимпией! — сказал папа слуге.
Когда Поджо явился к Иоанну XXIII, тот уже успокоился.
— Прежде всего, необходимо заручиться свидетельством пресловутого Бенедикта XIII, в котором бы он лично отрекался от своих домогательств на папский престол. Он заявил, что не назначает никаких полномочных лиц и предлагает встретиться в Ницце с представителем собора: ему он передаст свои полномочия. На это я отвечаю: нельзя одному папе отрекаться лично, а другому — через прокураторов.[67] Я заявлю им, что поеду в Ниццу. Тут у меня будут две возможности. Если Сигизмунд пустит меня туда, то… — папа впервые за весь день улыбнулся. — Нет, больше пока ничего. Сигизмунд не пустит меня. Здесь — два решения. Я внесу предложение перевести собор в Ниццу. Собор вряд ли пойдет на это. Если он откажется, я буду упрямиться до тех пор, пока святые отцы не заставят Бенедикта выслать своих прокураторов. Взаимные препирательства надолго затянут дело.
Поджо перестал записывать и задумчиво посмотрел на папу.
— Что случилось с тобой? О чем ты задумался? — ворчливо спросил Иоанн XXIII.
