Он сунул защитную кожаную папку во внутрь газетного листа.
– Думаю, от ветра не помешает? – как бы невзначай спросил подошедшего Мациевича.
– Ваше превосходительство, не вы первый с газетой садитесь в корзину! – усмехнулся Мациевич. – Можно даже тетрадку или записную книжку взять. Разговоров все равно не слышно, коль будут вопросы, просто подайте мне через плечо записку. У меня под руками тоже есть блокнот.
– Значит, с Богом?
– С Богом, ваше превосходительство… хотя я, грешным делом, атеист.
– Но с небес ближе к Богу?
– Как сказать…
Мациевич был чем-то смущен и медлил подавать команду, чтоб помощники крутили пропеллер.
Какие-то люди, отнюдь не механики, знаками торопили его от ангара.
Он вдруг совсем не по-офицерски прокричал:
– Мать вашу… сам знаю!..
И решительный взмах механикам:
– Крути!
«Что вы сейчас делаете, капитан?» – сунул Столыпин через плечо первую записку.
Тут же пришел ответ:
«Нажимаю на головке ручки управления кнопку «тыр-пыр», прерываю контакт, заставляя мотор работать с перебоями, дальше взлетаю…»
Хотя объяснение было не совсем понятно, но действительно разбежались и полетели.
Воздух засвистел в ушах и вызвал невольные слезы. Верно говорил Мациевич: шум мотора исключал всякую возможность разговаривать с пилотом. Было довольно прохладно, и чтоб руки освободить, Столыпин сунул свою защитную папку за борт сюртука. Мациевич часто оглядывался и жест этот уловил.
«Зачем вы это делаете? – написал. – Положите на колени. Может вырвать потоком воздуха и унести».
«Прохладно что-то, капитан…»
После некоторой паузы пришла новая, неожиданная записка:
«Но ведь говорят, что у вас в папке стальной лист?»
Столыпин понял, что отвечать надо столь же прямодушно.
«Как знать, капитан… Но вы ж не будете в меня стрелять?»
«Как знать, генерал… – пришел быстрый ответ. – Почему бы и не пострелять?»
Теперь они перебрасывались односложными, секундными записками.
«Но у вас по крайней мере одна рука всегда занята?»
«А другая?..»
«Пока вы вытащите другую руку, я своими двумя сумею вас придушить».
«Тогда самолет рухнет вниз».
«Вот-вот, капитан! Не бросите же вы и свою жизнь?..»
«Вот-вот, генерал! Не судите по себе. Для меня жизнь ничего не стоит…»
«Да-а, интересный вы экземпляр…»
«Да-а, вы не менее интересны… Надеюсь, генерал Герасимов просветил вас насчет моей биографии? Кстати, вон он внизу. Но как он сможет сюда дотянуться?»
Длинная записка чуть не увела самолет в пике. Но Мациевич быстро с этим справился.
«Что, страшновато?..»
«Есть маленько».
«Охотно верю. Поберегите генеральские штаны».
«Фи, капитан! Неужели все офицеры сейчас так безобразно воспитаны?»
«Нет, генерал. Только те, которым в жизни терять уже нечего».
«Несчастная любовь?»
«К такой же смертнице, как и я».
«Тогда чего ж вы ждете?..»
Мациевич делал над аэродромом круг за кругом, ничего не отвечал. Столыпин определил: самолет поднимается по спирали все выше и выше. Странно, но страха у него не было. Он понимал Мациевича. Кураж! Когда намерены убивать, слов на ветер не бросают.
Столыпин положил руку на плечо пилота, побуждая к продолжению разговора… если им суждено еще о чем-то говорить… Вовсе ни к чему поднимать спираль к небесам. И со ста метров можно грохнуться так, что костей не соберешь.
Трудно сказать, как понял его дружеский жест Мациевич. Но он вдруг сунул правую руку за борт кожаной куртки, выхватил браунинг… поцеловал его и швырнул вниз. После чего передал через плечо последнюю записку:
«Я сяду на другом конце поля. Подальше от генерала Герасимова. Там меня ждет автомобиль. Прощайте… и не поминайте лихом!»
Лихой был пилот Мациевич. Он так круто спустил спираль к земле, что когда самолет нырнул на траву поля, с другого конца никто и подбежать не успел.
В десяти метрах за кустами акации его ожидал автомобиль. Мациевич сел на заднее сиденье и, успел заметить Столыпин, схватил с сиденья блеснувшую на солнце бутылку. Отнюдь не с шампанским…
Помахав рукой автомобилю, Столыпин спрыгнул на землю.
Герасимов подбежал только через несколько минут…
На следующий день «Новое время», с подачи брата ли Александра, другого ли какого борзописца, писало:
«Будучи членом подпольной организации, которая готовила убийство царя и Столыпина, Мациевич 22 сентября катал Столыпина над столицей, но смалодушничал. Организация предложила летчику покончить с собой, либо он будет убит».
«Свои» за летчиком следили. Почему он не решился? Почему выбросил браунинг? Почему, наконец, не повел самолет в смертельное пике? Он знал, на что идет. Редко когда террорист сам оставался жив…
Выслушав приговор, Мациевич под вечер, охраной аэродрома не замеченный, снова вышел на летное поле и сел в самолет. Его уже никто не мог остановить. Он сам себе платил за малодушие…
Мотор заревел баском. Машина его пошла «на высоту», недосягаемую для «Фармана».
«Фарман» то загорался бликами низкого солнца, гудел над Выборгской, то, становясь черным просвечивающимся силуэтом, проецировался на чистом закате. И внезапно, когда он был в полуверсте от земли… черный силуэт вдруг распался на несколько частей, стремительно чиркнул в них тяжелый мотор, почти так же молниеносно, размахивая руками, пронеслась к земле чернильная человеческая фигурка…
Мотор не выдержал перегрузки, сорвался с легких крепей, разнес самолет…
Офицерская честь – одному погибнуть!»
Пожалуй, лучше лишь поэт Александр Блок, не знавший подоплеки этого последнего полета, писал об эсере Мациевиче:
Летун отпущен на свободу.
Качнув две лопасти свои,
Как чудище морское в воду,
Скользнул в воздушные струи.
Его винты поют как струны…
Смотри: недрогнувший пилот
К слепому солнцу над трибуной
Стремит свой винтовой полет…
И зверь с умолкшими винтами
Повис пугающим углом…
Ищи отцветшими глазами
Опоры в воздухе… пустом!
Ольга Столыпина ничего не знала, получив в Колноберже такую телеграмму:
«СТОЛЫПИН КАТАЛСЯ НА «ФАРМАНЕ». «ФАРМАН» РАЗБИЛСЯ».
Она прилетела на экспрессе одна, без детей и замертво упала в объятия мужа, сидящего с газетой в руке посреди гостиной.
Чего не наврут доброхоты знаменитого человека!
С небес приходилось спускаться на землю. Горевать о глупой смерти капитана Мациевича было некогда. Да, Дума… опять думай, как прожить день и не попасть в ее дрязги. Говорильня! Иллюзии первых дней проходили. Витийствовал все тот же Милюков, мнивший себя европейским политиком. С ума сойти, но четыре часа после второго заседания, лежа на домашнем диване с разболевшейся головой, Столыпин не мог вспомнить, о чем четыре часа молола кадетская мельница. О поляках, которые не пропускали в Думу от своих округов ни единого русского депутата? Что ж, панове, вы все-таки в российской Думе, извольте потесниться и уважать квоту для русских. О грузинах, которые пытались превратить Кавказ в центр заговорщиков? Не получилось даже под кахетинское вино. О Финляндии, где преспокойно жировали все российские террористы? Но если следовать логике Милюкова, надо по примеру Финляндии вместо общей российской конституции в каждом областном курятнике, будь то Смоленщина или Рязанщина, высидеть на дарованных яйцах собственную «конститулку» и намазывать ее на бутерброд к всеобщему блюду. До сотни бутербродов наберется. Наконец, о страх Господень, вечный «еврейский вопрос»! Столыпин – гонитель евреев, черносотенец, ужаснейший националист!.. Посмотреть бы на велеречивого кадета, как он стал бы усмирять еврейские погромы в Саратове, или еще раньше – в Гродненской и Ковенской губерниях? На заре формирования первого правительства ведь предлагали Павлу Николаевичу пост министра внутренних дел; вот бы и показал себя защитником «униженных и оскорбленных»! Ан нет, посмеялся и брезгливо потер ладони, как бы стряхивая некую грязь.
Видит Бог, для выполнения своей необъятнейшей программы Столыпин старался залучить все партии, и в первую очередь кадетов, поскольку там было немало умных экономистов и профессоров. В беседах и на Аптекарском острове, и в Зимнем дворце казалось: вот-вот оно, братание! Но время шло, волнами грязными ходили суды-пересуды – и отбрасывало в разные стороны вполне возможных союзников. Иллюзии кончались; любовь гибла на корню. Истинно, как у великого брата:
Была без радости любовь,
Разлука будет без печали.
На четырехчасовой доклад Столыпин ответил, как всегда, коротко:
– Законодательные учреждения обсуждают, голосуют, а действует и несет ответственность правительство.
Вот так, господа, сколько бы вы ни говорили, а хлеба больше не будет. Безземелье не уменьшится. Армия и флот крепче не станут. Сонливый храп на заседаниях не исчезнет… в том числе и в Государственном совете…
Когда он вел словесную дуэль, не одного же Милюкова имел в виду. Еще с прежних времен, как цербер, довлел Государственный совет. Некое подобие двухпалатного парламента. Разумеется, с российским чиновничьим душком. Столыпин никогда не мог забыть первого впечатления, когда по настоянию Николая II был он усажен в эти недосягаемые для простых смертных кресла. Его поразил спертый дух в зале. Даже по теплому времени все окна Мариинского дворца были закупорены и наглухо зашторены. А между тем нельзя было расстегнуть не только мундира, но и обычного сюртука. Впрочем, сюртучного народа и не было. На спокойных бархатных креслах мирно дремали, даже посапывали блещущие лысинами старцы; их имена олицетворяли целую эпоху русского беззакония и насилия. Что им какой-то «выскочка» Столыпин! Они доканчивали свою разрушительную карьеру, и доканчивали с величайшим почетом и апломбом. Попробуй зацепи кого-нибудь! Сразу все лысины всколыхнутся: «Эт-то что за якобинец?..» Блюстители «исторических начал» и неограниченной монархии. Закаменевший гранитный забор между вырождающейся династией и безгласным народом. Гасители всех благих начинаний Думы. Ни ветерка, ни солнышка сюда не проникало. Затемненная похоронная зала, в коей спокойно досыпали гробовщики России…
