— Будешь ты у этого ясновельможного? — спросил портретист.
— Не знаю! — ответил Перли, а в душе подумал: "Конечно, буду". — А ты?
— Следовало бы побывать. Скажу тебе, я любопытен, — добавил Мручкевич. — Его большие картины я бы с удовольствием увидел, люди хвалят. И тебе не помешает, всегда что-нибудь там слизнешь! Ведь вы же коллеги, работаете в одном жанре!
— Пишет он и портреты и берет за них по сто червонцев, — сказал Перли будто бы ненарочно. — Ну, а когда ты думаешь туда пойти?
— О! Мне не к чему так торопиться.
— Ни мне!
— Как он тебя застал?
— Как? За работой, — ответил Перли.
— А жену?
— А! (вот чего тебе хочется узнать, подумал он). Жена показалась только на минутку.
— Знаю уж, как вошла, — думал про себя Мручкевич — вероятно с кулаками вверх и с ругательствами, — и громко добавил: — и что же?
— И ничего. Познакомился с нею. А твоя?
— А! К моей ходил даже в ее комнату!
— Хм! А как ее застал? — спросил нарочно Перли, прикидываясь лишь сочувствующим и любопытным, а на самом деле желая отплатить тем же, так как знал, что урожденная Дубинская иногда бывает пьяна до бесчувствия.
— А! Как всегда, занятой детьми и хозяйством.
Когда уже собирались разойтись, Мручкевич тихо шепнул Перли:
— Знаю о работе! Хорошее дельце!
— Где?
— Черта с два! Сколько дашь?
— Какая же это работа?
— Говорю, хорошая! Во всю! Весь костел писать. Три запрестольных образа.
— Где? Где? — воскликнул, беспокоясь, Перли, пожимая ему руку. — Не в городе ведь?
— Нет! В провинции.
— Сам узнаю! — подумал итальянец.
— Что дашь? Так тебя порекомендую, а нет, так пришлец ее возьмет, потому что уже разнюхивают и ходили пожалуй что за этим к настоятелю бернардинцев.
— Ха! Ха! Проговорился! Ничего тебе не дам! — воскликнул в возбуждении Перли. — До встречи, бегу к бернардинцам. С меня довольно…
— Послушай! — покраснев от гнева за свою глупость, придержал его Мручкевич; — если не условишься со мной, я подставлю пришлеца, а как придется сравнить ваши работы!
— Я напишу за полцены!
— Да, да! Но плохо, — ответил портретист. — Жертвователь недавно сожженного костела капуцинов, для которого бернардинцы ищут живописца, не пожалеет денег. Ему важно не то, чтоб дешево, но чтоб не было стыдно. Ну, сколько мне дашь? — повторил он, хватая Перли за руку.
— Да ведь я, — ответил Перли, — только шутил. Не знаю даже, смог ли бы я взяться. Потолков я никогда не расписывал. Да и работы у меня достаточно.
— Это другое дело, — промолвил, кланяясь, Мручкевич. — Как угодно, до свидания!
— Кланяюсь низко.
Они расстались, намереваясь обмануть друг друга: Перли собираясь немедленно бежать к бернардинцам, Мручкевич, стремясь отрезать ему путь, — но внешне оба казались равнодушными.
Полчаса спустя оба встретились нос к носу в коридоре у бернардинцев.
— А! Вы здесь!
— И вы!
— У меня дело.
— У меня тут послушник родственник жены, — торопливо заговорил Перли, — хочу его навестить.
— К чему это притворство? — спросил, наконец, с усилием улыбаясь, Станислав Перли. — Ты шел сшить мне сапоги.
— Не отрицаю! А ты подо мной косить траву?
— Ну. Но когда так, мы друг с другом не справимся; помиримся.
— Какая же там цена работы?
— Довольно высокая, но надо поторговаться. Здесь не монастырь платит, а барин; монастырь тоже вносит долю.
— Что я тебе дам?.. Скажи мне сначала, что я получу?
— Дашь десять процентов?
— Десять! Оскорбляете меня, сударь!
— Слово оскорбляет его, а дело нет?
— Ну, так иди сам хлопотать и оставим друг друга в покое.
Уже расходились, когда Перли, сообразив, что ничего не добьется с лисой, догнал уходящего и тихо наскоро окончательно договорились. Потом уже оба вместе вошли в келью настоятеля обделать общее дело. Перли был покорен и низко кланялся, Мручкевич был развязен и прикидывался наивным, как ребенок; оба еще пытались провести друг друга.
Мручкевич играл перед настоятелем роль человека совершенно незаинтересованного и заваленного заказами.
— Ведь и я мог бы, — говорил он, — взяться за это, но предпочитаю услужить товарищу.
А в это время Ян напрасно борется с нуждой, этой проказой, пожирающей почти каждого художника, почти каждого поэта, не имеющего куска хлеба заранее обеспеченного судьбой.
Искусство ведь всегда подводит, как только мы желаем им воспользоваться для улучшения материального положения. Это не его назначение. При счастливом стечении обстоятельств, после долгой борьбы, в странах, где почитание шедевров стало всеобщим, легче наряду со славой иметь и деньги; у нас это почти невиданное чудо. И этот чудесный кусок хлеба не получают без тяжелых жертв: надо ради популярности и денег часто отречься от самого себя, льстить толпе и обманывать ее. Самой тяжелой жертвой, ампутацией мысли, отречением от вдохновения покупаются деньги, хлеб. Но мешочек Ягуси не был еще совсем опорожнен, еще на дне его звенели деньги, которые неосмотрительное дитя, убежденное в великом гении мужа, тратило необдуманно.
— Будем богаты! — говорила она, обнимая его за шею белыми ручками и целуя в лоб. — Ты так велик, здесь нет тебе равного; возможно ли, чтоб люди тебя не признали?
Ян бледнел от волнения, целовал ее с молчаливой улыбкой и волновался все сильнее.
Ягуся удивлялась постоянным путешествиям, визитам, унизительным выжиданиям в передних мужа, беспокоилась, но не могла понять, в чем дело. Всякий раз, как Ян возвращался печальный, обезнадеженный, пыталась его напрасно расспросить, с отвагой юности, которая даже обескураженным, отчаявшимся, дает надежду.
Из привезенных картин ничего продать не удалось. Ян понизил цены. Жарский скупил меньшие копии, но долго на эти деньги нельзя было прожить. Работа у капуцинов, о которой раньше узнали Мручкевич и Перли, была потеряна для Яна. Настоятель бернардинцев, считая его человеком состоятельным и ненуждающимся в заработке, даже не посмел сказать ему об этом. Другие приглашали его, вынуждали тратить время в пустых разговорах и посещениях; но заняться им по-настоящему и не думали. Правда, что и Ян, человек гордый, не упоминал, как другие, постоянно о себе, о жене, о своих потребностях, нужде; не протягивал поминутно руки, как нищий на углу улицы. Мамонич опасавшийся тем больше, что не видел результатов хлопот, пришел однажды утром с проектом, который пришел ему в голову, — давать уроки рисования.
— Нескольких учеников найти можем, и этим не надо пренебрегать. Если бы они тебе окупили ежедневные расходы, я бы чувствовал себя спокойнее.
— Но, — спросил его Ян, — знаешь ли ты, что такое урок? Это медленная прививка основ, которая обращает к ним человека и опять тянет на землю освобожденный раньше ум; опутывает его и связывает тяжелыми, низменными, материальными условиями искусства, которые он рад бы забыть, так как усвоил их настолько, что их уже не чувствует.
— Все это знаю, — ответил Тит; — но предложи мне что-нибудь лучше? Найди другой выход? Надо работать, как придется, забыть на время об искусстве!
— Но это так тягостно! — воскликнул Ян.
— Не скули, наберись храбрости и действуй. Жалобы расслабляют нас и ни к чему не ведут.
Подошла веселая Ягуся, которую Ян называл своим Ягненком, и разговор оборвался.
Мамонич начал разыскивать учеников и нашел нескольких. Правда, вознаграждение было мизерное, но он говорил Яну: "Начни только; когда эти сделают успехи, найдутся и другие, откроешь школу. Если бы мы жили не в Вильно, а в другом городе, так как здесь мало печатают, да и то на плохой бумаге и плохим шрифтом, то могло бы найтись приятное занятие, рисунки для книг. Тебе бы легко было выучиться гравировать на меди; но здесь…"
Начались скучнейшие уроки.
Но вот однажды утром опять пришла Ягуся веселая, как всегда, показывая Яну уже пустой мешочек.
— Ну, — сказала она, — теперь твоя очередь, наполняй его, мой Крез.
Ян покраснел, побежал к ящику, собрал, что имел, и принес жене.
— А! Так мало! — воскликнула, смеясь, она. — Так мало! Разве остальное прячешь от меня?
— Действительно, — сказал смущенный Ян, — есть не много еще неполученных, данных в долг.
— На несколько дней этого хватит, — ответила Ягуся. — Ну, а работа?
— Не приходит сама.
— Дорого ты берешь за уроки?
— Довольно, но это начало, я должен пока быть дешевым, чтобы приохотить. Набивать себе цену не следует.
— Почему же? Кто здесь лучше тебя?
— Со временем, мой дорогой Ягненок, все будет!
С болью в сердце, обманув жену деланно веселым видом, Ян побежал к Мамоничу, который в холодной комнате, где стоял жбан с молоком и пара свежих булок, напевая, лепил льва.
— Мы опустошили мешок; я отдал Ягусе последние деньги. Она удивляется, что так мало. Что делать?
